Через некоторое время появилась директриса и движением руки пригласила ее в кабинет. Чарли стояла перед огромным дубовым столом, переминаясь с ноги на ногу, опустив голову так низко, как только было возможно, чтобы не переставать видеть директрису.
Чарли нерешительно покачала головой.
Пожалуйста, садись.
Чарли села.
Честно говоря, – сказала директриса, – я этого ожидала.
Ожидали?
Ну, не совсем этого, но… Смотри.
Директриса написала два слова в блокноте и повернула его так, чтобы Чарли могла видеть: Языковая депривация.
Чарли покачала головой. Директриса опять взяла блокнот и написала: Люди выучивают свой первый язык примерно к пяти годам. В противном случае начинаются проблемы.
Она отложила ручку и постучала себя по виску.
Вот здесь, – сказала она.
Отлично, – сказала Чарли.
Чарли подумала о своих приступах, о Комнате тишины, о ярости, которая опять вскипела в ней из‐за того, что Кэйла от нее отмахнулась.
Это точно, подумала Чарли.
А если слишком поздно?
Я видела, как выглядит слишком поздно. Это не твой случай.
И хотя, скорее всего, учителям просто положено было так говорить, директриса ответила не задумываясь, и это заставило Чарли поверить ей.
Чарли кивнула.
Три консультации у психолога, среда, 15:00, – написала директриса в блокноте.
Чарли прикусила язык.
Чарли покачала головой.
Это не предложение, – сказала директриса.
Я не актриса, – сказала Чарли.
Над столом директрисы вспыхнул световой сигнализатор, сообщая о конце рабочего дня.
И я никогда больше не хочу слышать таких оскорблений. Ни на одном языке.
Директриса кивнула на сигнализатор.
Чарли поблагодарила ее, встала и направилась обратно в корпус старшей школы – она оставила свои учебники на парте в кабинете истории. Она чувствовала себя неловко, но могло быть и хуже. Директриса обошлась с ней мягко, и она надеялась, что большинство других учеников не поняли, что она сказала. Хоть она и сопротивлялась, мысль о театральной студии ее заинтересовала. Шансов заниматься в какой бы то ни было студии в Джефферсоне, и уж тем более в театральной, у нее не было. Но здесь все по‐другому. Вдруг когда‐нибудь она даже сможет выступать на сцене – что сказала бы об этом ее мать?
Она шла по дорожке к общежитию, все еще фантазируя о другой жизни, в которой они с матерью разделяли бы интерес к театру, и эти мечты настолько увлекли ее, что она даже не заметила стоящий у входа белый “вольво”, где сидела ее мать собственной персоной.
Чарли!
Мать высунулась до пояса из окна машины и отчаянно махала рукой.
Что ты здесь делаешь?
Я тоже рада тебя видеть.
Что?
ИЗВИНИ! – закричала она.
Чарли, успокойся.
Извини. Привет.
Залезай, мы опаздываем.
Опаздываем?
На проверку импланта. Ваш охранник никак не хотел меня пускать! Можно подумать, что у вас тут Форт-Нокс.
Разве это плохо, когда в школе есть охрана?
Хорошо. – Мать вздохнула. – Ты можешь просто сесть в машину?
Чарли села, и мать поехала обратно к главным воротам.
Зимой мы ставим спектакль, – сказала Чарли, пытаясь заполнить паузу, пока они ждали, чтобы охранник проверил пропуск ее матери. – Я буду техническим работником.
Она решила не упоминать, что это наказание.
Спектакль? – сказала ее мать. – Это будет что‐то.
Что‐то?