Кровь на шпорах

Тонкая складка залегла меж бровей капитана: «Ну, боцман, лешачий сын, выведешь ты меня…» Преображенский захлопнул журнал и бросил перо в стаканец из моржовой кости, где густились очиненные под письмо перья; затем потянулся, закинул руки за голову: «Эх, кабы сейчас на землю ступить, стосковались душа да ноженьки по тверди, по домашнему свиристу усатых сверчков, по молочку да свежей телятине в черной сливовой подливе». Он опустил локти на черкасовский стол, добротный, играющий ясеневой прожилкой. «Тоже ведь сидел за ним тезка… перо трудил над страницами «судовика» и, поди ж, вздору выписывалось немало… Характер-то у него еще тот, не из мятных…»

Андрей засмотрелся на витые свечи. Те мирно потрескивали, роняя желтый воск на медные закопченные временем подсвечники. «Надо бы Палычу наказать, чтоб на-драил, отбился от рук, двухголовый», − подумал капитан и вдруг занемог узреть милого старика, на которого мог по-ложиться, мог прижаться в сокровенную минуту к теплой груди, излить свои горести, жуткие сны и другую томящую смурь. − «Палыч завсегда поможет. Он умеет хоть неказисто, но выудить самое требное словцо, что как родительское излечивает, облегчает».

От дверей тянуло ехидным сыристым холодком, и Преображенский, зная свою слабость к простуде, прикрыл ее плотнее, набросил на плечи кафтан: «Не хватало еще вторично занемочь, так и до горячки шаг». Мимо каюты в два хриплых горла, споря друг с другом, прошли матросы из вёсельников. Препирались из-за погоды: «быть дождю али нет», да «сколь крепкий ветродуй будет на завтра полоскаться в парусах».

«Доживем − сведаем», − подумал Андрей и, тяжело вздохнув, принялся готовиться ко сну.

* * *

Опять на душе было не слава Богу: минувшие два дня прошли на пределе, в том дьявольском затишье, после которого жди бури. Дело все крылось в Сашенькином выверте. «Тут и без его “пропозиции” голова крэгом, так нет, пожалуйте, скушайте торт с гранатом!» А я-то наивно возмечтал, что крылья «Орла» унесут меня от бед и хлопот, ан выкуси».

И сейчас, отдыхая в своей постели, Андрей чувствовал: внутреннее напряжение рассасывалось с неохотой − на шее, где-то там, за глазами, в челюстях. Только в груди под сердцем не таял комок неуверенности. Раздражало и то, что утро не будет бодрым, не будет и «просветленным». При таком душевном климате жди дурных снов. В них он бежал от кого-то, беспомощно, глупо, нелепо… Продирался сквозь разбухшую кашу какой-то гадости. «К черту, к черту… Я, может, просто хвор и оттого непомерно вередлив».

Андрей проверил пистолет: при свинце ли? Оружие, как и дитя, уходу и заботы требует. Взвел тугой, в граненой насечке курок, чтоб не случилось издавать этот «щелчок» позд-нее, когда любой звук будет иметь роковое значение. При этом Андрей скептически улыбнулся: в озадаченности приготовления подобного рода он особенно не верил. Пустое. Всегда, ежли что и приключалось, меры эти удачи не несли. Тяжелый морской пистолет глухо грохотнул дулом о спинку кровати, подушка прижала его уютным теплом.

Да, «котильон» с Сашенькой вытанцовывался в пошлейшую композицию.

После конфликта с Гергаловым у Преображенского пропал аппетит. Ел он чуть-чуть, по выражению Палыча, «мамзельничал с тарелкой». Впрочем, настроение подавленно-сти сказывалось и на других, кроме, пожалуй, Шульца, у коего, как полагал капитан, вообще отсутствовал нерв, теребящий душу. Андрей высматривал у каждого офицера признаки хоть какой-то реакции на случившийся казус, и, хотя волнение выявлялось в изобилии, естественные тяготы плавания и возбуждение от скорой встречи с землей не давали возможности толково разобраться в причинах нервозности и гнетущей молчаливости.

Утреннее гадкое настроение Андрея Сергеевича дозрело до отметины холодной официальности. Захаров с Кашириным предпочитали не ломать свой традиционный футляр замкнутости, хотя и многозначительно переглядывались, вдвое больше переводили табаку и жестче вели себя с матросом. Гришенька Мостовой, накрепко зарубив в память случай в кают-компании с письмами, нынче держал нейтралитет, хотя оскорбленное самолюбие толкало его в таком деле брать сторону помощника капитана.

Зубарев Матвей тоже знал о происшествии, но более серьезно относился к возложенным на него обязанностям штурмана и не мог уделять внимания мелочам этикета. «Да и его ли мужицкой душе, лишенной от рождения способно-сти переживать “лимонные тонкости”, нырять в господские страсти?!» − рассуждал Преображенский.

«И сегодня за обедом, − ворошил память Андрей, − несмотря на бутылку муската, принесенную по моей просьбе вестовым, весь стол был прямо-таки заряжен ядрами пауз, которых никто якобы не замечал, пока их груз не стал чертовски ощутимым для всех. Тогда господа офицеры принялись облегчать его набившими оскомину кургановскими анекдотами, светской, даже не остроумной беседой, постепенно скатывающейся до пустых словесных завивов».