Кровь на шпорах

− Ну назови хоть что-нибудь!

− Ну, например, нам осточертело совместное общество.

− Верно, сукин сын, ты подловил меня там, где я хотел подловить тебя. Ты мне тоже поперек глотки, приятель.

− Конь свинье − не приятель, просто мой господин взял тебя в проводники на свою голову!

− Но-но, полегче! − глаза Муньоса пыхнули злобой из-под щетины бровей. − О Мадонна, и где вы только отрыли этого молодого, да раннего идиота, дон Диего? Он что, лучше других в Мадриде подковывал у вас коня?

Удар зародился в глубине икр, скользнул по телу и, точно камень из пращи, вошел в кулак Мигеля. Муньос мелькнул запрокинувшимися каблуками и скрылся в облаке пыли.

Когда он поднялся, кулак его сжимал широкий нож.

− Ну, что уставился, прыщ, хочешь стать героем? Ну давай, щенок, давай! И запомните, дон, если я выпущу ему кишки… это будет на вашей совести.

Де Уэльва лишь кивнул головой и скрестил на груди руки.

Похоже, Антонио упивался своими ораторскими возможностями, он вершил уже третий магический круг во-круг юноши, размахивая ножом, и продолжал запугивать его угрозами.

− Ну-ну, молокосос, попробуй взять меня! Я буду ждать неделю, месяц, хоть год! Но черта с два ты возьмешь меня, сопля. Ты говоришь со мной как со скотиной, а я ничего не ел с самого утра! Ну да ничего. Пусть я закушу твоими ушами, зато уж научу тебя вежливости!

− Брось нож! − крикнул Мигель.

Но в это время Муньос сделал выпад. Юноша мгновенно поднырнул под руку и сделал захват запястья. Усилив нажим, он рванул руку возницы вверх, рискуя сломать; кулак разжался, нож чиркнул в песок почти по рукоять.

− Змееныш-ш! Я всё равно оборву тебе уши… − прохрипел трактирщик.

− Вот так!! − толстяк хватил кулаком юношу в челюсть. − Это удар левой! Давай познакомимся поближе!

Такая наглость была выше всякого терпения и выдержки.

− А это правой! − Мигель выбросил руку, взяв на шесть дюймов повыше гульфика; кулак вошел в необъятное добро Муньоса, а затем, когда Початок, охнув, согнулся пополам, ловя ртом воздух, он ударил его в челюсть.

− Не умеешь драться − не хватайся за нож. Твое счастье, что я не свернул твою жирную шею.

− Так вот, Антонио, − настоятельно заметил майор, −то, чем занималась ваша милость, называется мародерством. И благодари Бога, что Тереза твоя дочь, иначе… ты бы давно болтался на том суку, о котором так часто вспоминаешь… Сегодня ты почувствовал вкус кулака Мигеля, завтра, если это повторится, ты отведаешь мое угощение… И не советую поднимать голос при дочери… Лучше делай честно свое дело, и всё будет в порядке.

Перепуганный возница пучил глаза, как бешеная жаба, не смея произнести и слова. Майор великодушно прощал его в третий раз. Четвертого, он печенкой чуял, не будет…

− А теперь выворачивай карманы! − приказал Диего. −Да пошевеливайся, время не ждет!

Глава 5

Старый Йозеф был евреем, предки которого не знали покоя в Старой Испании еще со времен Гренадской войны и кровавого мятежа галисийских сеньоров, последних рыцарей феодальной вольности. С того дня, как закончилось его безусое детство на окраинах Кордовы, он не уставал сетовать и проклинать свой удел вечного жида.

Большая часть еврейских семейств города, чтобы жить в безопасности, натягивала на себя шкуру христианства и кликалась отныне не иначе как новыми христианами или, презренно, маранами. Иные, жалкие осколки некогда целого кувшина, с упорством великомучеников продолжали сохранять преданность своей вере.

Таким был и маленький, горбатый с рождения Йозе Катальдино. В девятнадцать лет вместе со своей половиной Ребеккой Коген на трехмачтовом галионе «Санта-Фе» не без мытарства и страха пересек он океан в поисках лучшей доли. Долгое время работа и обильное потомство держали семью в еврейских кварталах Веракруса, где Йозеф подви-зался в цирюльне рабэ Исаака скромным брадобреем, прежде чем наконец скопив огромным трудом нужный запас денег, они с грехом пополам и с именем Иеговы сумели перебраться в Мехико.

Дела здесь пошли лучше, но отношение испанцев оставалось прежним. Когда небо смеркалось и чей-то чистый голос запевал игривые иль печальные траветы, по улицам и кварталам, что сорная трава, начинали ползти ужасные слухи о последних диких злодеяниях, чинимых чиканос и жидами. Якобы последние ночами похищают христианских детей, чтобы распять их и надругаться над Христом-Спасителем.

Для многих христиан горбун был настоящим провидением, когда жизнь до предсмертного хрипа защемляла в тисках нужды; чуть позже он становился для них ослиной задницей, с хвостом-плетью и мерзким гласом ростовщика: «О всеконечная моя скудость, дневной пищи не имею! Верните мои дукаты!»

И дети, и жена Ребекка, и он сам знали: ему желают скоропостижно околеть, чтобы избавиться от долгов и незвано-угрюмого стука в дверь: «…Верните мои дукаты!»

Как бы там ни было, а Катальдино продолжал держать себя с людьми внимательно и дружелюбно, на оскорбления отвечал смиренной улыбкой и кротостью… Однако и в его дом пришел день, когда он понял, что либо Мехико дол-жен заговорить на другом языке, либо…