Кровь на шпорах

Те, кто его строил, подвергались жестоким налетам краснокожих, зверским побоям королевской стражи, испепелялись солнцем и ливнями, которые сеяли малярию, проказу и тиф. Жизнь, а вернее, существование вдоль этой дороги было нескончаемо жестокой драмой. Люди дрались за женщину, за циновку для сна, за всё, на что могли рассчитывать закованные в железо рабы, за всё, что могло хоть как-то скрасить животное бытие.

И сейчас Диего кусал губы… В такие минуты отчаяния он начинал думать о том, неизвестном ему русском курьере, кто так же, как и он, только с Востока, добирался до Калифорнии. Думал, и ему становилось легче. «Что с ним? Жив или нет? Его путь не менее сложен и далек. Сумеет ли он доставить секретный пакет в форт Росс, преодолев сердце опасной, еще не разбуженной земли…»

Андалузец частенько пытался представить другого гонца, и, отчасти, это удавалось, но он ни разу не смог разглядеть черт русского. Вместо лица ему виделся ровный, безглазый овал − без носа и рта, белый, как яичная скорлупа.

Сам же Диего терялся: к беде или славе катили его колеса империала? «Но я жив, а значит, Бог милостив ко мне! Разве это уже не есть благословение небес? Сколько еще нужно для счастья человека?..»

И всё-таки, как ни скребли на душе кошки, он благоговел перед дарованной ему Господом милостью исполнить достойную роль посланника Истины. Кто знает, вдруг да вознесет его судьба на Олимп признания и почестей королевского двора. А может, и выше − над зрительскими рядами грандиозного театра судеб, поднимет над богатством и славой, над горем и над самой вечностью; не вознесет лишь над любовью, ибо сама любовь парит и над роком, и над смертью, и кто ведает, может, и над самим Всевышним Творцом?..

Он посмотрел на Терезу. Она, приткнувшись у дорожных баулов, что громоздились в углу сиденья, тихо спала.

Де Уэльва долго ласкал взглядом загорелые плечи, полуобнаженную грудь, безмятежно дремавшую в истрепанном корсете, длинные ноги, скрытые просторной крестьянской юбкой, и размышлял:

«…Ведь она так много стала для меня значить. Иногда кажется, что я просто не смогу без нее… Но какого черта я морочу ей голову и рву сердце себе? У нас всё равно ничего не выйдет. Есть во мне то, что всем приносит лишь горечь. А главное… − он вдруг ощутил колкое дуновение прощания, словно им тотчас приходилось расставаться навсегда и минута последних слов наступила, − у меня нет будущего, которое я мог бы разделить с нею. Мадрид не поймет мой шаг, а вне двора… моя жизнь − дым. Я дол-жен буду сказать ей об этом! Нет, не сейчас… я не в силах… но позже… Позже, непременно, чтоб знала! После нашего путешествия мы простимся. И пусть она выкинет меня, старого грешника, из головы, так же, как и я вырву ее из своего сердца. Мы не должны причинять душе боль! Это слишком жестоко».

Брезгливое чувство к своему расчету бритвой кромсало Диего. Циничные рассуждения солью сыпались на открытую рану сердца. «Дьявол! Но почему, почему так устроен чертов мир?!» Он вспомнил, как зачарованно слушал ее голос, вспомнил и влажный изумруд глаз, и то, как был сказочно счаст-лив, когда она первый раз улыбнулась ему у той липкой, засиженной мухами винной стойки… Вспомнил и ее танец, грация которого его сразила наповал… Вспомнил и высоту блаженства, когда находился наедине с ее ночью кудрей и зелеными звездами глаз… Вспомнил и застонал, сдавливая виски. Злой, неотвратимый, как тень, рок витал над его судьбою.

Диего судорожно боялся позора чести, панически страшился потерять Терезу и не допускал мысли о невозвращении в Мадрид… Ему вдруг неудержимо захотелось закричать, как человеку под обрушивающейся гильотиной.

Глава 10

− Дон, он опять на хвосте! − В оконце заглянуло прокопченное солнцем лицо Мигеля: − Уже третий день пасет, гад!

− Тс-с-с! − Диего кивнул на спящую, сунул за пояс пару пистолетов и, не потревожив Терезу, на ходу покинул карету.

− Это мне начинает действовать на нервы! − Мигель поравнялся с майором, который вскочил в седло своего иноходца. − Ненавижу, когда кто-то болтается, как репей за спиной, и что-то вынюхивает. Почему бы этой сволочи не подъехать поближе и не перемолвиться, скажем, о здоровье моей кобылы? Не по нутру мне такая похлебка, дон! −Закинув ногу за луку высокого, окованного серебром седла, Мигель «раздувал ноздри». Обрубок его петушиного пера воинственно топорщился на шляпе под стать хозяину.

Но де Уэльва будто не слышал. Напряженный взгляд темных соколиных глаз скользил по уступам скал, цепляя каждую мелочь.

Местность была изрезана мрачными каньонами Сьерра-Невады, ревущими порогами и скалистыми хребтами. Большинство звериных троп, сбегающих со склонов, были завалены гигантскими валунами и буреломом, поросшими мхами и диким плющом. Карабкание по таким каменистым осыпям сулило одни увечья, а о проезде экипажа не могло быть и речи. Им постоянно приходилось остерегаться индейцев, но теперь майор всё больше думал о тех дикарях, которые таскают одежду и сапоги, купленные в лавке. Опыт и интуиция солдата подсказывали ему тревогу.