Кровь на шпорах

«12 мая 1814 года. Вот уже второй месяц ползет с начала нашего плавания. Мысли разные. Иногда мне думается, что сие путешествие конца знать не будет. Седьмую неделю идем, не видя земли, при ясной, но весьма знобливой погоде. Льды крайне редки. Дважды встречались пустынные, безымянные островки с птицами и морским зверьем на отмелях; чайки и буревестники криками указывали нам путь. Нынче видим лишь океан и небо. Да благословит нас Господь!»

Уже сквозь дрему он вяло поперчил запись белым песком для просушки, прикрывая рот алым обшлагом кафтана, тягуче зевнул и… Перо захлебнулось в чернилах, выпало, оголяя пальцы. Капитан, уронив голову на журнал, спал, убаюканный приглушенной палубной беготней вахтенных, хлопаньем парусины и скрипом снастей; за бортом слышался бесконечный хлюп и журчание воды.

Усилившаяся качка «Северного Орла» Андрея Сергеевича занимала не более, чем возня крыс в сыром трюме. Мочалясь туда-сюда на прикрученной койке, бухаясь коленями и локтями о переборку, он сна себе не сбивал. Это было делом привычным и даже желанным, как детская страсть к качелям, тем паче, что на фрегате, не в пример промысловому корыту, в закоулках меж палубами свирепые сквозняки не гуляли.

Вот и теперь, уткнувшись в пропахший табаком рукав, сидючи за столом, капитан, казалось, не ощущал продольный размах фрегата, отдавшись тревожному сну, и лишь память, спотыкаясь и падая, еще цеплялась за страницы судового журнала…

«…умеренно свежий ветер с западной стороны мирволил нам до самой полуночи на третье апреля, но после поворотил к югу, и хотя был совершенно попутный, однако ж дул с такою ужасною силищей, что, взяв на «гитовы» чуть не все паруса и облегчив мачты, спустив сколь возможно верхнее вооружение на низ, шли мы прямо по ветру с превеликою опасностию, ожидая всякую минуту, что иль вал ударит в корму, либо от недогляду рулевых тяжелый шлюп бросится к ветру и разломает все вещи на палубе. В дрейфе же оставаться мы не желали, жаль было терять попутного ветру и драгоценного для Отечества времени, а посему, памятуя и принимая все возможные осторожности, шли с величайшей скоростью… Лишь днем позже смягчившийся ветродуй и волнение избавили нас от крепкого страху…

…Вторые сутки плывем наудачу в гиблом тумане, не зная куда. Компас барахлит, крутится бесом, ровно им управляет перст Сатаны.

…Благословим Христа Спасителя и ставим свечи Николе Чудотворцу: ветер утих, туман отступил неприметным образом. Ночь на тридцатое число была прекраснейшая, коей мы давно не чаяли лицезреть: на небе не было ни единого облака, луна и полчища звезд сияли в полном параде и блеске. Умеренный ветер от норд-вест дул до самого рассвета…

…Снова небо, что мокрый лоскут… Счастье: водки и черного рому на борт взято множество. Матросская норма хоронит от смуты… Избави Бог!

…Ужасное известие: поднятая на борт скотина пала от неизвестного мора… матросы ропщут меж собой, что сие чей-то умысел, щурят глаз на нелюдимого Шульца… и шепчутся, дескать, не обошлось тут без колдовства…»

Андрей замычал во сне, мучительно разлепил веки: фрегат дюже шибало волной. По ковру наперегонки перекатывались кружки, гусиные перья и еще какая-то мелочь. Расставив ноги и придерживаясь одной рукой за кудрявый багет переборки, он захлопнул журнал, стянул сапоги и плюхнулся на кровать.

Глава 2

− Вашескобродие! Андрей Сергеевич, извольте вставать, голубь! Штормит! − Палыч наступчиво лихорадил плечо капитана. Пустое. Барин − из пушки пали − спал как убитый.

Однако денщик «взад-пятки» не пускался. Знал, что, если спасует в этом рвении, попятится раком, шишек ему «апосля» не сосчитать. Оттого и насел на его благородие, аки татарин на Козельск.

− Пшел вон, ирод! − зло буркнуло из-под одеяла.

− Никак невозможно-с, вашескобродь.

− Да сдох я… − страдальчески простонал Преображенский. − Сгинь!

Он собирался уже лягнуть пяткой слугу да занырнуть под подушку поглубже, но Палыч, знавший назубок повадки барина, сам боднул его в бок кулаком и гаркнул в ухо:

− Тонем!!!

− Сдурел, что ли? Ребра сломаешь! − Андрей, жмуря заспанные глаза, улыбался мятым, еще не вполне проснувшимся лицом. − У тебя же кулак, что копыто.

Старик промолчал, каменея скулами и морщась от подкатывающей тошноты, утер сверкающие морской пылью усищи.

− Да ты никак дрейфишь, Палыч? − капитан влез во второй ботфорт и, балансируя почище канатоходца, затянул туже хвост волос бантом.

− Не без того, вашбродь, ишь как валяет-то, Иисусе Христе, фрегат аки бочка трещит… подвахтенные Евангелие с батюшкой Аристархом чтут, ровно к смерти готовятся.

− Верно, Палыч, не боится только дурак, ему всё едино: что киселем на печи захлебнуться, что солью морскою. Подай-ка плащ. На вахте из офицеров кто? Каширин?