Кровь на шпорах

− Вот так! Та, что постатней да побелее лицом, барину моему, Андрею Сергеевичу, по сердцу пришлась. У-у-у, брат, наш сокол козявок не ловит… Ты пойми, она ему так по-любилась, хоть в петлю! Вынь да положь. Чай, знаешь его. Но токмо об этом ни-ни, чтоб ни одно ухо! Чуешь?

− А та… вторая?.. − Кукушкин судорожно сглотнул − в глазах всплеск надежды.

− Ну-с, та вроде как еще без хозяйского хомута… −серьезно заметил Палыч и, переждав волну, разъяснил: −Но к этим павам, сударь ты мой, подойти следует пеши… С ними с кондачка да с наскоку, пардон-с, дохлый номер. Так уж и знайте. Пряники да деликатности всякие там нужны…

− Да, − искренне согласился Петр Карлович и магически замолчал, озабоченно поджимая губы.

− Вам омолодиться б не мешало, голубь. Заросли как огород чертополохом. А они энтого, сами знаете…

− Да, − опять послушно согласился фельдшер. Провел задумчиво ладонью по колючей щеке. − Действительно, негоже.

У дверцы каюты, за которой ютились фельдшер и батюшка Аристарх, они перевели дух.

Помолчали, слушая скрип рангоута. Палыч шворкнул носом, огладил усы и растер озябшие руки. Кукушкин полез в карман за ключом, когда казак, одернув истрепанный кожан, тревожно посмотрел на него и спросил:

− Больнуши-то как там?

− Ай… − фельдшер потерянно уронил руку. − Дрянь дело. Нынче ночью еще трое преставились… Худая болезнь − липкая к людям… Не знаю, вытяну ли других… Больных, как детей, заботой да лаской мерить надо, пилюли с порошками нужны, а где их тут взять…

− Ужели управы на подлую нету?

− Эх, ежели да кабы, во рту выросли грибы… − Кукушкин хмуро воззрился на вестового, левый глаз которого опух, а на щеке расцветал кровоподтек от недавнего падения.

− Верно говорят: воля без куска в неволю завела. Ес-ли б поворотить время вспять, − ячменные глаза Петра Карловича сверкнули как у попавшего в западню зверя, − вот моя голова − обсыпь золотом − не отправился бы в сей ад. Где ты теперь, родимая сторонушка?..

Он нервно щелкнул ключом, с содроганьем прислушиваясь к буре. Сквозь доски с палубы доносились обрывки команд, молотьба матросских каблуков и рев океана. Но помимо этого им услышалось, что с сотнями голосов воющей бури переплетались чьи-то жуткие стоны. И откуда-то − из небес, иль из пучины, − рвалась богомерзкая какофония хаоса, что набирала силу, готовая поглотить все мольбы о пощаде. Оба подумали о своем, заторопились наложить крест. Вспомнились: и пылающий дом в косматом пламени, и угрюмый склеп на погосте, шептавшийся голосами нелюдей…

Глава 4

Камбуз на ключ хоть и не запирался, однако запахом щей и каши нынче не дразнил. Судовой кок Шилов с привязавшимся к нему Данькой вскрывал консервы, пластал острючим ножом копченую ветчину и, посыпав ее соленым укропом, персонил по медным тарелкам.

Шилову то и дело приходилось резонить мальца и сдерживать его суету в раскладке «того-сего» по мискам. Данька дулся на кока: бешеный галоп ему был больше по вкусу, чем «ровный ход» серьезного Тихона. Но бойчее, особливо по такой погоде, кулинарить было опасно: «Поспешишь лишку… глядишь, а пальца и нет… Так-то, брат-кобылка, помедленней скачи».

А вообще-то, Тихон не мог нарадоваться на юнгу. Сердце бывалого моряка оттаивало при виде этого чертенка с копной волос, не признававших гребень, и цепкими пальцами, созданными Богом, чтобы хвататься за выбленки79 вант и дергать узлы, спуская на волю шумные паруса. Смышленый, востроглазый, привыкший с малолетства к работе, он ко всему прочему еще и слух имел, как у ночной птицы, что не раз выручало туговатого на ухо кока. Случалось, Тихон давал себе слабинку «подавить на массу» под теплым бушлатиком, − сказывались лета, да и поясничная боль, нылая, гнетучая; валила она его на провиантские ящики, − и тогда спасательным кругом был Данька, успевавший и за печкой догляд иметь, и Тихону свистнуть: «Атас! Ботфорты идут!»

− Ну-тка, Вьюн Данилыч, хватит зубы скоблить о сухарь. Снеси-ка чаек их благородиям, ноги у тебя молодые, добежишь. − Шилов подмигнул юнге, подавая горячущий латунный термос. − Токмо за леера клещом держись да не ломись чертом! Чтоб волной не слизало.

Данька в ответ лишь цвиркнул ниткой слюны, щелкнул себя по голенищу сапога и подхватил раскаленную посудину.

− Сырник80 на плечи накинь, угорелый! − полетел вдогонку крик Тихона. Но куда там: ловко держась на ногах, юнга в одном армяке запрыгал козлом − и был таков. Шилов лишь хмыкнул и покачал головой:

− Эх, бесенок, голова − два уха!

* * *

Трапезничали в кают-компании при деревянной, из бука слаженной сетке, коя зацеплялась поверх обеденного стола. В ее гнездах, великих и малых, стоячились разномастные приборы, бутылки в салфетках, солонки, горчичницы и прочая мелочь…

Застуженные офицеры были суровы, слов не роняли, аппетитничали худо, всё боле прислушивались к «дыханию» корабля; кой-кто потягивал сухое вино… Но, впрочем, все ждали индусского чаю, он был всего желанней: горячий, душистый, крепкий.