Кровь событий. Письма к жене. 1932–1954 [litres]

Я чувствую волю, вижу, что ничто пережитое не потерялось, и радуюсь целостности духовного облика и верю в светлое будущее.

Еще через многое нужно пройти, по путь стал много короче и берег виден. Трудно написать о себе что-либо интересное. Жизнь протекает в сплошной работе, которая по ряду технических условий очень несовершенна. Освобождаюсь понемногу от прошлогоднего груза, когда мысль и душа были одеты какой-то непроницаемой пленкой и звуки жизни глухо доходили. Даже трудно было узнать, когда увидела себя в зеркале, – другой человек. Ритм работы постепенно вводит в русло. Нет ничего, что бы очень радовало, но есть ожидание, поиски и сам процесс работы. Времени свободного почти нет и художественная литература стала почта недосягаемой. Сейчас читаю «Идиота», об этом напишу, когда кончу. Читаю его после 12 ч. ночи, когда разрешаю себе не работать.

Яша работает у Вл. Дм. и продолжает линию твоих исследований. Он хотел со мной встретиться, чтобы обсудить ряд этических вопросов в этой связи. Как ссылаться на работы, которые в рукописи, и т. д.

Я оттягиваю, т. к. не знаю. Напиши мне, родной, или вернее подскажи, как нужно выйти из всего этого с достоинством – ведь это его как-то мучит и мне очень горько. Может быть, так: после твоей фамилии, начинать – рукопись, институт истории Акад. Наук СССР. Но вряд ли так пропустят. Володя шлет приветы – недавно его видели.

Старики мои совсем еле дышат. Не видела их почти два года. Нужно в этом году съездить к ним. Они всегда интересуются твоей судьбой и проявляют ко мне внимание и заботу. Но жизнь угасает и огонек чуть горит.

Нат. Вас. вижу редко, потерялся душевный контакт.

«Приваловские миллионы» Мамина-Сибиряка не читала.

В Москве смотрела выставку финского искусства. Ходили вместе с Надей. Живопись была мало интересной, а скульптура неожиданно была удачной и почти каждая вещь интересной.

Очень жду от тебя письмо и каждого твоего слова.

Бодрости тебе, здоровья и возможного благополучия на 1954 год.

Всегда с тобой.

Н.

№ 448. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной

20/1/54г.

Принимаясь за письмо к тебе, я обычно но знаю, о чем оно будет. По мере того, как пишешь, входишь в то или иное состояние и оно шлет импульсы.

Но творческое волнение требует покоя, а у меня на душе тревога. Я поделюсь сегодня ранее передуманным.

Я вспоминал недавно старые стихи и чувствовал себя, как среди помпейских развалин. Здесь и там обломки и фигуры, застывшие в живом неоконченном движении, порыв, остановившийся там, где его настигла лава. Жизнь чувств преходяща, как всякая жизнь. Творчество возвышает привходящее, но доносит к вечности одну форму. Прикованный словом Прометей – вот образ поэта, ибо поэт движим не словами, как композитор не звуками. Есть чистое струение духа. Слова и звуки – всегда фигуры Помпеи. Отсюда следует, что в идеале поэзия молчалива («Блажен, кто молча был поэт…» – Пушкин, «Тишина – ты лучше из всего, что слышал» – Пастернак). Тишина взаимности есть поэзия, как она есть. Толчок сердца о сердце. Она вне искусства.

Я вернусь к письму о стихах Бориса Леонидовича. В нем есть строки: «Что-то стонет, бьется, просится на волю в стихах Б. Л. В них всегда что-то сковано, недосказано в чувстве». Не столько в чувстве, конечно, сколько в слове. Все это поиски слов сквозных и прозрачных, чтобы чувство входило в чувство, как луч. («Как образ входит в образ и как предмет сечет предмет»). Поиски флюидов. Ходасевич писал: «Но звуки правдивее смысла…», в этом же круге все тютчевское в особенности: «Мысль изреченная есть ложь». Поиски часто уводят в сторону от искомого но еще чаще останавливаются по дороге к нему.

Привожу стихотворение «Зеркало», а его отношение к искомому представляю определить тебе: