Кровь событий. Письма к жене. 1932–1954 [litres]

Ему враждебно всякое погружение в себя. Он этого боится, как черт ладана. Мне же необходимо, время от времени, остановиться в адовом кружении жизни, оглянуться вокруг, погрузиться в тишину. Я тишину люблю, я в ней расцветаю. Он же говорит: „Тишины боюсь. Тишина – как смерть“. Порой удивляюсь, как же и чем же так прочно зацепились друг за друга мы – такие противоположные люди. Алексей Толстой сказал, прочтя эту страничку: „Кстати о тишине. Ты знаешь, какой эпиграф я хочу взять для нового романа? «Воистину, в буре – Бог». Тебе нравится?“ Замечательный эпиграф, ответила я, и подумала: да, Бог в буре, но в суете Бога нет».

Или еще одна Наташина выписка – слова Толстого, его самохарактеристика, отвергнутая Натальей Васильевной. Она относится к 1935 году – году разрыва: «Художник неотделим от человека. Если я большой художник, значит – большой человек… Поведение моей жизни может не нравиться тебе и моей семье, но ко мне во всем процессе моей жизни должно относиться с уважением, пусть гневным, но я принимаю к себе отношение, только как к большому человеку…»

И все же уходить не значит расставаться, какими бы противоречиями, превратностями, огорчениями ни была потревожена взаимность любящих, даже обреченная на односторонность, как это случилось с Натальей Васильевной. Объяснимо ли это? Объяснимо, напомню строфу Пастернака:

Все в жизни может быть издержано,
Изведаны все положенья, —
Следы любви самоотверженной
Не подлежат уничтоженью.

Здесь ключевое слово «самоотверженной». Любовь Натальи Васильевны была жертвенной. И тогда, когда почти в течение двадцати лет, она перестала заниматься творчеством, всю себя отдав служению мужу, его творчеству, его делам, его быту, его привычкам, даже его прихотям, взяв на себя всю заботу о доме, о семье, о детях. Она позднее говорила об этой полосе своей жизни как о годах «творческого удушья».

Этот мой рассказ, может быть, и пространный, мне внутренне необходим. Он не только о Наталье Васильевне, он и о Наташе.

При всем различии жизненных ситуаций, при всей несхожести (до контраста) перепадов судьбы, при всей несопоставимости испытаний, сквозь которые пришлось пройти, при всей несовпадимости в положениях, обстоятельствах, условиях существования, при всех особенностях личных взаимоотношений, тоже не всегда простых, одно неизменно, непоколебимо, выдержанно – самоотверженная любовь Наташи, без конца и края, любовь, о которой достойно сказать, значит сказать: сильна как смерть.

Письма 1946–1947 годов не только о счастливых встречах. В них запечатлены многие конкретные детали нашей с Наташей жизни. Аритмия личных встреч, когда Наташа приезжала в Москву, а я в Ленинград, выравниваемая, насколько это было возможно, перепиской и телефонными переговорами. Повседневными заботами моими о крове над головой – я ночевал то у двоюродной сестры Наташи, то у художников, о чем я уже писал, на кожаном диване в директорском кабинете Музея истории религии, наконец утвержденного, у дружественной семьи Еланчиков332, на квартире Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича, на его даче в Барвихе, иногда в семье Николая Павловича Сидорова, у сотрудника музея Лазаревича, у других знакомых. Безуспешность поисков комнаты, которую можно было бы снять, объяснялась отчасти трудностями жилищной проблемы в Москве, и в те годы острой. Главным же камнем преткновения являлось отсутствие у меня, как имевшего судимость, права на проживание в Москве. Я не мог воспользоваться радушием знакомых, предлагавших мне кров на длительное время, – подвергать их ответственности за нарушение паспортного режима. За моими передвижениями по Москве следили. Как-то я был у Еланчиков на свадьбе их внука. В самый разгар празднества к ним в квартиру явились милиционеры, по-видимому, с предупредительной целью, так как отец жениха, тогдашний генеральный директор станкостроительного завода имени Орджоникидзе, уже в то время, а может быть, и впоследствии, не помню, герой социалистического труда, уговорил этих непрошенных гостей оставить меня в покое и не портить семейного праздника.

Радовало, что Музей истории религии Академии наук был учрежден333, а с ним появился у меня и паспорт, как надеялся, постоянное место работы, и отпадала необходимость зарабатывать на жизнь лекциями в разных городах по путевкам Общества по распространению политических и научных знаний (общество «Знание»). Удалось подобрать штат сотрудников, заинтересованно работавших, деятельных. Руководивший музеем Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич, которому в то время уже перевалило за семьдесят, подавал пример организованности, бодрости, целеустремленности.