Кровь событий. Письма к жене. 1932–1954 [litres]

Наташа обрела себя в биологической химии, применив репертуар ее научных идей и инструментария к изучению проблемы злокачественных новообразований. Были успехи, они ободряли, но все очевидней становилась многосложность проблемы, а перспективы ее решения отодвигались куда-то далеко, за пределы обозримого будущего. Случалось, досадовала: зачем взялась за такую проблему, неподатливую, как проблема жизни. И – натура волевая продолжала исследовать.

Увы, проблемы жизни социальной едва ли были податливей для разумения, чем жизни биологической. Казалось ясно, на каждом шагу давало о себе знать наличие «злокачественного фактора» в жизни общества. Сознание пагубы, поражавшей все клетки общественного организма, приходило не сразу, проходило путь, в одних случаях краткий, долгий в других, от сомнений в справедливости режима до понимания его двуличия, его злокачественности. И все же для множества людей общество, чьими тружениками и кормильцами они были, не заподозривалось в болезни. Режим эксплуатировал одно из человечнейших чувств – чувство доверчивости. Иные легко поддавались обману потому, – вспоминаю Пушкина, что сами были рады обманываться. Среди тех, кто прошел кругами ада, что и не снились великому итальянцу, и уцелели, подлинная природа режима сомнений не вызывала. Потоки «повторников» в послевоенные годы – свидетельство животного страха, знобившего режим, его гипертрофированного инстинкта самосохранения. Тут в пору оспорить суждение Варлама Шаламова, Солженицына о том, что лагерь никого ничему не научил. Если говорить об уроках жизненного опыта, политически умудрявших, то тюрьмы и лагеря по праву могут быть названы высшими учебными заведениями.

Позволю себе высказаться о статьях в научной периодике, характеризующих мои научные интересы и исследовательский путь. Я премного обязан и благодарен их авторам за их труд, за оценки посильного мне вклада, как правило, завышенные. Мне надо сказать о «сокрытом двигателе» моих научных исканий и разработок. Он в опыте доставшейся мне жизни – сгустке волнений, впечатлений, наблюдений, размышлений, где личное растворено в общественном, а общественное пережито как личное. Выбравший однажды стезю исторической науки, успевший кое-чему научиться, я обращался к давнему и недавнему от нашего времени прошлому с вопросами, выстраданными, выношенными мной и «сокурсниками» по тем самым «высшим учебным заведениям». Установить диагноз социальной болезни еще далеко не значит вскрыть ее этиологию и продумать возможность (или невозможность) терапевтического воздействия на болезнь. Насколько правомерно и продуктивно обращаться к историческому материалу в поисках ответа на жгучие вопросы современности? Правомерно и продуктивно в пределах необходимого, что отнюдь не однозначно достаточному. Историк имеет дело с историческими памятниками (источниками). Он зависит от них, от заключенной в них информации. Но существует и обратная связь между историческим памятником и его исследователем. Поясню, сперва в общей форме. Памятники обладают даром речи, иначе они не имели бы никакого значения для науки. Но как определить этот дар? Дар монолога, выслушиваемого исследователем? Это не так. Памятник можно «разговорить», возможен «диалог» исследователя с памятником, а содержательность «диалога» обусловлена характером и репертуаром вопросов, которые исследователь ставит перед памятниками. Но характер вопросов и их репертуар определяются как раз широтой и глубиной обобщающей мысли исследователя; они задают направление анализа, обусловливают его проникновенность и продуктивность.

Сколько бы времени ни требовали от меня служебные дела, сколько бы ни растрачивал его в житейских хлопотах, а в основном моя жизнь проходила в стенах московских (порой и ленинградских) архивохранилищ за изучением рукописей XIV–XVII веков, что подчинено было задаче восстановления истории еретических движений на Руси, их общественного и культурного значения. К этому же относятся и мои занятия в библиотеках. Репертуар и характер вопросов, обращенных к древнерусскому рукописному наследию, обусловливался не только академическими интересами, но и тем, что я назвал своим «сокрытым двигателем». Это он вводил в круг тем и проблем, по которым проходил оголенный нерв древнерусской общественной жизни. Круг раскрывался в борьбе идей и людей, расположившихся по противоположным сторонам понятий о добре и зле, правде и лжи, свободе и зависимости, самоуничижении и самовластии, терпимости и нетерпимости. Мучительные проблемы века сего представали как извечные, исследование становилось сопереживанием, что обостряло зоркость и чуткость, вознаграждаемые отзывчивостью источника. Иными словами, источник постигался в богатстве его оттенков, многозначительности намеков и недомолвок, в красноречивости самих его лакун.