Кровь событий. Письма к жене. 1932–1954 [litres]

Возобновлялась память о красноярских годах, когда в моих руках оказались неизвестные письма декабристов. Я им порадовался не только (не столько) как счастливой находке, но как живой встрече с братьями по судьбе, испытаниям, свободолюбию. Их противостояние государственной громаде было и моим – и многих, многих – противостоянием иной государственной громаде, куда более тяжеловесной, воссоздавшей бенкендорфщину как тотальный сыск и доносительство, отведшей под аракчеевские поселения целый архипелаг. Конечно, интерес к декабристам укладывается в логику моих научных исследований, как отмечалось в литературе, все же главное в нем – «сокрытый двигатель», позволивший, смею надеяться, пополнить наши знания об этих людях, их судьбах, их идеалах. Все же самое главное не в приращении информации, а в ракурсе ее рассмотрения и осмысления, в котором личная драма декабристов виделась и понималась как драма историческая, драма общественная. Об этом проницательно и как нельзя более точно писал современник декабристов, их близкий знакомый, А. И. Штукенберг: «И пока на Руси такие люди будут изнывать в темной неизвестности, окруженные или крепостными стенами, или пустынею, а бездарные – всем двигать, – не идти ей, родимой, вперед, а только сидеть сиднем, как Илье Муромцу, в ожидании, что Бог даст ноги».

Слова, не убывающие в своей жизненности, если их отодвинуть в века, предшествующие движению декабристов, или продвинуть вперед вплоть до нашего времени. Все дело в том, что смена времен есть и связь времен, что в тленном пребывает нетленное, в устоявшемся – изменчивое, в относительном – абсолютное, что «жертвы настоящего – светочи будущего» (Н. П. Сидоров).

Жертвами настоящего – исторической действительности XIV – первой половины XVI века – были еретики, чьи судьбы, борьба, идеи составили предмет научных разысканий в названные выше годы моей московской жизни. Я их изучал как историческое явление в контексте «малого времени», которому они принадлежали, как и в контексте «большого времени», культурно-исторического процесса, вобравшего их духовный опыт, их социально-идейные ценности, в силу их общезначимости не нуждавшиеся в конкретных именах своих носителей. Идейное новаторство еретиков – его очертания еще размыты, линии пунктирны – состояло в утверждении принципов «приятия жизни», «самоценности человека», «равенства народов и вер». Они проиграли свою борьбу в их «малом времени». Их руководители были преданы огню в Москве и Новгороде в Рождественские дни 1504 года, остальные заточены в монастырские тюрьмы, некоторым удалось бежать за рубеж.

Понять меня, вникнуть в мои размышления, отвести заблуждения, предостеречь от увлечения, отделить предположения от положений, поощрить, направить мысль на новый след никто не умел доброжелательней и полноценней, чем профессор Николай Павлович Сидоров, мой единственный Учитель с большой буквы среди других дорогих имен, делившихся со мной душевным теплом, знаниями, наставников в науке и жизни.

Не посетуйте, если, подводя итоговую черту своей деятельности в пору общения с Николаем Павловичем, я обращусь к его письму ко мне, датированному 20 декабря 1947 года. Он писал: