Кровь событий. Письма к жене. 1932–1954 [litres]

Я был в музее, что на Каляевской. Позвонил ученый секретарь отделения истории, что на Волхонке, Сергей Львович Утченко. Просил прибыть в отделение и безотлагательно. Почему такая срочность? В ответ: так надо, приезжайте как можно скорее. Больше надежды не было. Я не поехал в отделение и правильно сделал. Много позднее я узнал, что в отделении находились сотрудники госбезопасности, намеревавшиеся меня арестовать. Я поехал в Барвиху, где в то время находился Владимир Дмитриевич. Все рассказал. Выслушал меня молча. Как последняя возможность, оставалась у меня возможность риска. Уехать из Москвы, в любом направлении, куда-нибудь, где помалолюдней и глуше, а может быть, напротив, где помноголюдней и оживленней? Во всяком случае – уехать. Денег не было. Попросил Владимира Дмитриевича дать денег в долг. Пообещал, что Наталья Владимировна вернет долг полностью и в короткий срок. Владимир Дмитриевич отказал: если Вы скроетесь, то только увеличите подозрения в Вашей виновности. С горечью припомнил посещения Ярославского и Красикова накануне первого ареста. И вернулся в Москву. Что делать? Куда деваться? Быть арестованным в чьем-то доме грозило опасностью хозяевам. Две ближайших ночи провел на чердаках. Поздним вечером 27 февраля подошел к зданию музея. Окна освещены. Обыск. Отправился на почтамт, заказал телефонный разговор с Ленинградом. Линия связи оказалась загруженной, с заказом просили повременить. Отправил по почте записку. Она представлена в публикуемой переписке, но повторю ее: «27 февраля 48 года. Родная, пишу тебе без надежды написать еще раз. Береги себя. Предайся своей любимой науке – она спасет тебя от всех страданий души или, по крайней мере, сделает возможной самое жизнь. Целую, благословляю тебя»335. Бессонная ночь с 27 на 28 февраля. Весь в мыслях о Наташе. Перенесет ли удар? Выстоит ли? На что опереться? Наука, это надежно, то, что никогда не изменит, и все же как этого мало. Тогда, в 36‐м, с честью вышла из испытания. А что ныне, не последняя ли наша разлука? Тебе, женственной, обаятельной, даровитой, тебе тридцать четыре года – цветение жизни, тебе – помогло бы! В мыслях перескочил на разговор с Владимиром Дмитриевичем в Барвихе. Что же, он, многоопытный, мудрый, незаурядный и при всем том и он – страхом распятый. Страх окружал его и все плотнее. Соратники выкошены. Сотрудники Литературного музея, кто по своей воле, кто вынужденно, писали доносы, кто во что горазд. Страх вошел в дом. Дочь в лагере, зять расстрелян. Приемный сын в лагере, там и погиб…

Лето 1941 года. «Юнкерс» в небе над Лугой. Тяжелое, мощное, прерывистое дыхание. Бомбовоз. И я, впервые услышавший и увидевший вражескую машину, сам себя не помня, пригибаюсь к земле, на корточки, замираю. Рефлекторная сила, глухая и слепая, повелительная, всевластная… И опять Наташа…

28 февраля в 12 часов я пришел к Владимиру Дмитриевичу для информации о текущих служебных делах, требовавших – уже без меня – продолжения. Разговор происходил в домашнем рабочем кабинете Владимира Дмитриевича. Он меня прервал: «Я уже заготовил проект письма к Министру государственной безопасности по поводу Вашей участи. Положитесь на меня, все что в моих силах, будет сделано для исправления этой вопиющей несправедливости. Это мой долг личный и общественный. Вы меня знаете, доверие и уважение к Вам как к человеку и ученому не нуждается в доказательствах. Я созвонюсь с Натальей Владимировной и напишу ей. Мы с ней увидимся, как только она приедет. Она будет в курсе всех моих ходатайств. Я буду просить ее обращаться ко мне без всякого стеснения, как только понадобится мое участие не только в ваших, но и в ее делах. Если хотите, пройдите в комнату Клавдии Борисовны и познакомьтесь с тем, что я о Вас написал министру».

Этого я не успел. В кабинет Владимира Дмитриевича вошли двое «в штатском», представившиеся при входе в квартиру водопроводчиками, а в кабинете Владимира Дмитриевича предъявившие ордер на мой арест. Владимир Дмитриевич молча протянул мне руку и крепко пожал мою. Из кабинета меня уже выводили. Проходя комнату, где работала Клавдия Борисовна, я попросил сопровождавших разрешить мне написать несколько строк служебного назначения. Разрешили, но не более чем в течение трех минут, я написал Наташе еще записку, здесь публикуемую.