Кровь событий. Письма к жене. 1932–1954 [litres]

По ходу следствия выдвигались обвинения, в которых четко обозначались имена доносителей. Они, конечно, следователем не выдавались, но обвинения вводили в конфликтные ситуации, возникавшие в служебных отношениях между мной и сотрудниками Музея Тюриной и Муравьевым. Типы сомнительные. Тюрина была приглашена на работу Владимиром Дмитриевичем, прельстившимся ее большим партийным стажем. В давнем прошлом музейный работник, она растеряла профессиональные навыки, если вообще когда-нибудь их имела. С повышенным вниманием присматривалась к занятиям сотрудников (или за ними присматривала?), их занятия интересовали ее куда больше, чем собственные. Возникали служебные конфликты. Она отмалчивалась. Муравьев достался по «наследству» от бывшего Центрального антирелигиозного музея. Владимир Дмитриевич его терпел, но подозревал в двуличии. За Муравьевым тянулась какая-то еще и ныне непроясненная история. Некогда эсер – правый, левый, не знаю, – он участвовал в Тамбовском восстании 1920–21 годов, впоследствии выдавал себя за секретного агента большевиков, проводившего подпольную работу в стане Антонова. Так оно было или нет, но равного ему блюстителя «идеологической чистоты» в коллективе не существовало. Он лихо приклеивал ярлыки, кому «механициста», кому – «меньшевиствующего идеалиста». Меня, как близкого сотрудника Владимира Дмитриевича, побаивался.

Следствие, как началось, так и продолжалось вяло и, если в данном случае это уместно сказать, скучно. Все объяснилось, когда следователь стал втолковывать, что полученный прежде пятилетний срок заключения слишком мал, чтобы искупить тяжесть совершенного мной преступления: «Получите добавок» – его слова. Таким образом, речь шла о готовом «изделии» 36‐го года. Предстояло его подновить, освежить, чтобы тянуло на «добавок». Следствию можно было разрешить себе некоторую разминку за счет славно потрудившихся предшественников. Так вот оно что! Я выбрал направление главного удара, и следственный процесс принял крутой оборот. Прежних следователей назвал провокаторами и фальсификаторами. Потребовал занести в протокол факты применения ими приемов, запрещенных законом. Знал и поименно перечислил лжесвидетелей, сотрудничавших со следствием. Назвал имя научного работника из Музея истории религии и атеизма в Ленинграде, привлеченного следствием в качестве эксперта и написавшего заказанное ему заключение об одной моей брошюре, которую тот изобразил в качестве вражеской. Поскольку над делом 36‐го года нависала грозовая туча процесса над якобы террористами, якобы убийцами Кирова, а среди них фигурировало имя Маторина, отозвался о нем как о подлинном коммунисте и крупном ученом. И это, в свою очередь, настаивал занести в протокол. Следователь оторопел, не сразу нашелся, а придя в себя, в раже, сам не свой, разразился бранью и угрозами.

Меня перевели в другую камеру. В ней находился человек, лет на десять меня старше, вид у него был болезненный. Первая мысль была, вдруг, что меня поместили к «наседке». Сокамерник молчал упорно. Может быть, думал обо мне так, как я подумал о нем. Стало не по себе, когда он, что-то бормоча, стал отпихивать от себя какую-то собаку, будто бы к нему привязавшуюся. Пытался его успокоить, он не замечал моего присутствия. Вывих сознания, к счастью, кратковременный, не повторившийся. Много ли времени провели мы вместе, сказать не берусь, его хватило, чтобы отношения наш стали товарищескими и вполне доверительными. Так я познакомился с Эльконом Георгиевичем Лейкиным336, убежденным оппозиционером, подписавшим в свое время так называемое Заявление 46-ти или 64-х – историю оппозиции не знаю, может быть, путаю цифры. Он многое пережил, много настрадался – убеждений не изменил. Как-то, возвратись из кабинета следователя, полуобморочный, сообщил, что его переводят в Лефортовскую тюрьму. Следственный процесс там проводился как процесс инквизиционный. На следующий день Элькона Георгиевича увели. (Свыше 20 лет спустя мы повстречались в Москве. Элькон Георгиевич был реабилитирован, получал пенсию. Жил скромно. Довольствовался самым малым. Был бодр, приветлив, общителен. Ежедневно посещал библиотеку, работал по многу часов. Как высокоэрудированный экономист, оригинально мысливший, стал желанным автором нескольких академических изданий. Его труды переводили за рубежом, во Франции, Японии. Иногда он прибегал к псевдониму – Зимин. Он умер около трех лет назад в возрасте 85 лет.)