Кровь событий. Письма к жене. 1932–1954 [litres]

В портфеле сборника «Звенья», основанного и редактируемого Владимиром Дмитриевичем, осталась моя статья «Письма декабристов к Я. Д. Казимирскому», ей сопутствовали тексты писем, подготовленных мной к публикации. Работа должна была появиться в очередном номере «Звеньев». Издание со столь красноречивым названием содержало статью, материалы, документы по истории литературы, искусства и общественной мысли в России XIX века. Опубликование работы опального автора было невозможным. Владимир Дмитриевич обратился к Наташе с просьбой, чтобы она согласилась опубликовать эту работу под своим именем – моим псевдонимом. Наташа не сочла это уместным. Владимир Дмитриевич настаивал на своем, и то ли заручившись согласием Наташи, то ли не добиваясь ее согласия, поступил так, как счел правильным. У меня сохранилась верстка. Над заглавием работы стоит имя жены, под заглавием мое имя. Мое имя еще не убрано. Имя жены уже набрано. Почему Владимир Дмитриевич так распорядился? Несомненно, хотел, чтобы труд мой не пропал. И все же главное было не в этом, а в особой позиции Владимира Дмитриевича как деятеля культуры и науки, справедливо сказать, его гражданской позиции. Он стремился не только приумножить фонд культурного наследия, в чем так много преуспел, но и ввести его в настоящее. Предаваемые гласности голоса минувшего – его писателей, публицистов, просветителей, ученых, художников – по своему объективному значению выступали как «второй фронт» в идеологизированной культурной действительности нашего времени. Была ли это продуманная программа действий Владимира Дмитриевича, рассчитанная на потеснение имен, занимавших передний план культуры его времени, утверждать не берусь. Одно очевидно: все свои знания, весь накопленный за долгую жизнь опыт, мощь и страсть недюжинной своей натуры Владимир Дмитриевич вложил именно в это дело. Голосам дней минувших контрастировали голоса дней нынешних, как фальшивые. Пожалуй, что с наибольшим основанием судить о позиции Владимира Дмитриевича не только как о культурно-просветительской, но и о гражданской, позволяют многочисленные политические доносы на него как покровителя дворян и всякого другого рода «бывших» и иные инсинуации, направляемые в «компетентные инстанции». Что привело к отстранению его с поста директора Литературного музея, а в наши крутые времена грозило куда более бедственными последствиями. Факт из разряда упрямых. Фигура Владимира Дмитриевича, крупнейшего в послеоктябрьской истории собирателя и публикатора культурного наследия, сложна, под стать веку, лукавому и лютому. Здесь не место расплетать пеструю ткань его жизни и деятельности. Круговорот событий наполнял острым смыслом всплывавшее по ходу его разговоров изречение Экклезиаста: «Время глаголати и время молчати». Владимир Дмитриевич отдал должное мудрому предостережению, но нашел серединный путь: предоставил слово культуре, дышавшей правдолюбием и гуманностью, обращенной к человеку, к его достоинству. Поводом к этому размышлению послужила моя статья о декабристах. Ей не суждено было увидеть свет даже под фамилией Наташи. Жизнь «Звеньев» была оборвана на шестом томе, в злополучном 1946 году. Они разделили участь литературных и музыкальных произведений, на которые обрушился державный гнев. Участь, требующая раскавычить название сборников, ибо она означала покушение на звенья культурно-исторического процесса. Державная и все же карликовая попытка разорвать связь времен. Владимир Дмитриевич добивался восстановления «Звеньев». Это потребовало настойчивых усилий на протяжении многих лет. «Звенья» удалось возобновить – в 1950–51 годах вышли еще два тома. Они оказались последними.

Увидит ли свет наша переписка? Или останется достоянием государственного архива, куда я уже передал множество материалов, передам и наши письма? Во всех случаях необходимо дать пояснение, помочь разобраться в написанном. Это необходимо, даже в том случае, если исследователи, придя в архив, поинтересуются этой перепиской. Когда-то Эренбург сказал, что от нашего времени останется очень мало дневников. Так оно и есть. Между тем, переписка наша – тоже дневник, отразивший и наши взаимоотношения, наши встречи и знакомства, отклики на текущие события, нашу научную деятельность, интересы. А ведь все описанное – это совсем не только о нас, это о времени, в нас преломившемся. Но сколько вопросов возникает у меня, осмелившегося оценить наши письма как толику духовного наследия моего – уже на исходе времени, познавательно значимую, в чем-то поучительную. Вот, например, письмо, отосланное из Свердловской пересылочной тюрьмы: «Я не решаюсь тронуть в воспоминании ни одного дорогого мне штриха – это пока еще слишком больно». Это и сейчас, по прошествии более сорока лет, больно, особенно больно, когда Наташи больше нет. Надо превозмочь боль – обращение к письмам, приобщение к ней, продолжение нашей жизни, счастливой и горестной, с ней неразлучно. Мне следует, по мере возможного, облегчить труд того или тех, кого заинтересует наша переписка.