Кровь событий. Письма к жене. 1932–1954 [litres]

Я оказал о Сталине то, что имел сказать. Он был даровитым, этот человек, со столь характерной для него способностью живой сметки и мертвой хватки. Черчилль в «Воспоминаниях» не преминул сказать об его уме. От Георгия Константиновича Жукова слышал в 1967 году об умении Сталина учиться и возрастать в понимании военных проблем стратегического масштаба (он относил это ко времени Сталинградской битвы). Да и Ленин из круга ближайших соделателей в качестве своих возможных преемников называл двоих – Троцкого и Сталина. Я опускаю лестные отзывы о Сталине Анри Барбюса, Ромена Роллана, Лиона Фейхтвангера, Эмиля Людвига – их он «обвел вокруг пальца»366.

Мы отрекаемся от послеоктябрьского прошлого. Сводим с ним счеты – извлекаем уроки из прошлого, необходимые для настоящего и будущего. Прошлому нельзя мстить, не это сведение счетов. Его нельзя выбросить в кусты или спустить с горы на съедение хищникам, питающимся падалью. Прошлое, какого бы оно ни заслуживало проклятия, как бы ни проклиналось, подлежит преданию земле. Месть воскрешает прошлое, именно то, что в нем было самым жестоким и разрушительным. Месть и возмездие не синонимы. Основа возмездия – справедливость, различение между правыми и виноватыми: «Неправедный пусть еще делает неправду; нечистый пусть еще сквернится; праведный да творит правду еще, и святый да освящается еще. Се гряду скоро и возмездие Мое со мною, чтобы воздать каждому по делам его» (Откровение Иоанна Богослова, XXII, 11–12). В словаре Даля: возмездие – «воздаяние, награда и кара, плата по заслугам, вознаграждение; возврат, отдача». Сказанное здесь предуведомление, отправная точка (логически и этически) в попытках понять свое время.

Сталин отождествлял себя с Лениным. Первая заповедь, высеченная на скрижалях его догматики, гласила: «Сталин – это Ленин сегодня». Подразумевалось, а с выходом «Краткого курса» (1938) как бы само собой разумелось: «Ленин – это Сталин вчера». Образ накладывался на образ. Самозванство, сперва имевшее целью получить кредит народного доверия, постепенно становилось верой, все шире распространявшейся и глубже укоренявшейся, а потому, как и всякая вера, доказательств не требовавшая. Акт политического мошенничества удался Сталину как нельзя лучше. Он и сам уверовал в свое политическое первородство и превосходство; «Я есмь альфа и омега, начало и конец, первый и последний». Впрочем… Впрочем, в его алфавите последней буквы не существовало, как не существовало для него самого ничего замыкающего. Он судил, кому жить, кому умереть. Кому быть гонимым, кому – хвалимым. Ходу времени определял пути и назначал сроки. Он стоял над временем. Уверовал ли он в личное бессмертие? Как знать. Верившие в него не представляли себе, что он смертен. Весть о его смерти вызвала шок. Очнувшись, люди спрашивали друг друга: «Что теперь будет?» – и долго, очень долго протирали глаза.

В отношении к Сталину и его культу общество было далеко от единодушия. В своем месте я уже писал о духовном сопротивлении режиму, олицетворенному Сталиным. Мне еще предстоит вернуться к этой теме. Здесь же укажу, что это духовное сопротивление с ходом времени нарастало в силе и в разнообразии форм. Растерянности и смятению одних: что теперь будет?! сопутствовало обнадеживавшее других: чего же теперь, наконец, не будет. А Павло Грицюк, мой солагерник, некогда колхозный счетовод из Запорожья, узнав о кончине Сталина, произнес: «Нехай гирше, та инше». А куда было еще гирше, чем было!