Кровавый разлив

Во дворъ входилъ высокій, плотный, осанистый и очень изящно одтый въ срое, господинъ. У него было цвтущее, розовое лицо, богатые темно-русые усы и крупный, съ широкими ноздрями, красивый носъ. Изъ-подъ золотого пенснэ, съ котораго падала внизъ широкая, въ два пальца, черная тесьма, привтливо и ласково смотрли глубокіе, безмятежнымъ довольствомъ и дтской веселостью свтившіеся глаза, а раздвинутыя добродушной улыбкой яркія губы позволяли видть дв шеренги веллколпныхъ, блыхъ, точно дв полоски фарфора, зубовъ. Это былъ Васильковскій, Константинъ Михайловичъ, инженеръ, племянникъ Арины Петровны. Выхоленностью своей, величественной осанкой, изящными манерами, онъ походилъ на родовитаго барина, пожалуй на какого-нибудь кнная. На самомъ же дл онъ былъ изъ духовнаго званія, сынъ дьячка. Манеры, впрочемъ, были у него «двухъ сортовъ». Когда это бывало ему нужно, для дла, Васильковскій держался важно, чинно, торжественно, и говорилъ, какъ придворный, — величественно или угодливо, — и всегда многозначительно. Если же надобности не представлялось, въ кругу близкихъ, онъ «паньскія штукенціи» отбрасывалъ прочь, давалъ себ свободу, и какъ бы вознаграждая себя за тягостные и вынужденные часы чопорности и дловитаго формализма, безъ конца балагурилъ, шутилъ, дурачился, — и другихъ дурачилъ. Онъ былъ человкъ ловкій, талантливый и знающій, отлично во всемъ успвалъ, и въ тридцать два года занималъ очень видное положеніе на одномъ изъ крупвйшихъ южнорусскихъ заводовъ. Въ компаніи съ однимъ вліятельнымъ графомъ добивался онъ, — почти добился, — концессіи на устройство въ город порта и элеватора, и теперь пріхалъ сюда затмъ, чтобы съ мстными муниципальными дятелями наладить послднія детали предпріятія.

— Костя, родной мой! — бросилась къ нему Арина Петровна. — Поговори, Христа ради, съ Федей… Можетъ хоть ты разсешь его.

Васильковскій скорчилъ страдальческую гримасу и сталъ по-чумацки скребти за ухомъ.

— Тетечка… вы бы лучше краснаго вина предложили:

— Голубчикъ, Костенька…

Арина Петровна торопливо, безсвязно, путаясь и повторяясь, стала говорить Васильковскому о своихъ горестяхъ… Она разсказывала ему о нихъ и вчера, и три дня назадъ, и вообще въ каждое его посщеніе, и все-таки возобновила теперь разсказъ съ самаго начала, съ «проклятаго Мосейки», отъ котораго Федя ожидовлъ на всю жизнь… Она перешла къ событіямъ послднихъ дней, — къ тому, что не стъ и не пьетъ Федя, что глаза у него, точно его на казвь ведутъ; что такъ вдь и служить нельзя, и практика вся разлзется…

Она говорила волнуясь, нараспвъ, и круглые безъ рсницъ глаза ея сверкали то злостью, то печалью, руки разскали воздухъ, и огромныя, вислыя груди, какъ два мшка съ отрубями, тяжело болтались подъ просторной фланелевой кофтой…

Васильковскій долго слушалъ, терпливо, серьезно и молча. Онъ поддакивалъ, причмокивалъ языкомъ, покачивалъ сочувственно головой… Потомъ вдругъ отчаянно ахнулъ, грохнулся, какъ съ крыши сброшенный, на скамью, склонилъ вабокъ голову, опустилъ книзу руки, закрылъ глаза…

— Въ смерти моей, — невнятно, чуть слышно, коснющимъ языкомъ залепеталъ онъ:- въ смерти… винить… тетку… Убійцу Петровну…

Арин Петровн шутовскія выходки племянника были знакомы давно, и потому, не смущаясь трагической кончиной его, она продолжала свои причитанія.

— Смотри, Ариша, хрипитъ вдь уже, — добродушио засмялся о. Павелъ.

— Чортъ знаетъ изъ за кого, и изъ за чего Федя такой сдлался, что ну, прямо вотъ, какъ будто сейчасъ тифомъ боллъ…

— Ну нтъ, это ужъ слишкомъ! — зврски заоралъ Васильковскій, вскочивъ. — И усопшаго не жалете?.. Ужъ лучше я къ Федьк пойду.

Сопровождаемый любовнымъ смхомъ о. Павла и обиженными, сердитыми укорами тетки, Васильковскій поспшно направился въ домъ. Онъ прошелъ въ узенькій корридорчикъ, заставленный сундуками и шляпными коробками, и постучалъ въ дверь.

2.

— Федоръ, съ чего это у тебя видъ такой веселый?

Онъ стоялъ на порог и съ удивленіемъ смотрлъ на Пасхалова.

— Веселый? — глухо спросилъ Федоръ Павловичъ.

— Да… точно любимую женщину сейчасъ схоронилъ.

— Нтъ, въ самомъ дл,- добавилъ Васильковскій черезъ минуту, перемнивъ тонъ:- что это съ тобой?.. Нездоровится?

Федоръ Павловичъ сидлъ на диван, а надъ диваномъ вислъ роскошный портретъ генерала Драгомірова. Портретъ былъ мстнаго производства, геройски скверный и очень большой. Широкая рама изъ папье-машэ свирпо горла новенькой позолотой, и было похоже, что она смазана жиромъ. Это художественное произведеніе очень огорчало Пасхалова, онъ раза три выносилъ его вонъ, въ чуланъ, но Арина Петровна приносила генерала обратно, вшала на мсто, и при этомъ сильно сердилась на сына. Сердился и Федоръ Павловичъ на мать, но поставить на своемъ не умлъ, и побдоносный генералъ такъ ужъ навсегда въ кабинет и воцарился.

— Тамъ старики кое-что говорили мн…- сказалъ Васильковскій, отводя въ сторону зацпившуюся за усы широкую тесьму пенснэ. — Неужто-жъ до такой въ самомъ дл степени волнуетъ тебя это все?..