Кровавый разлив

Но Абрама онъ не засталъ, а Роза, даже не подумавъ, предложеніе отвергла. Матери хуже, разставаться съ ней она не хочетъ, и сюда, — въ полуразрушенный домъ, въ заброшенный переулокъ, гд евреевъ почти нтъ, громилы не придутъ.

Пасхаловъ въ дикой тревог смотрлъ на двочку. Смотрлъ, и молчалъ, и прислушивался къ себ… И чувствовалъ, какъ въ ужас радуется сердце… Пусть остается!.. Пусть остается она здсь, — худенькая, блокурая двочка съ яснымъ лицомъ. И старый отецъ ея, и эта заплывшая, неподвижная, могилой обвянная Хана пусть остаются. Пусть вс они остаются здсь, — и то, что свершится, во всей полнот жестокости пусть свершится, во всей непонятной безмрности своей.

— Но вдь нельзя же быть увреннымъ, Роза!.. Вдь нельзя ни за что ручаться… Согласитесь…

Онъ смотрлъ въ чистые, голубые глаза блокурой двочки, смотрлъ на узкія плечи ея, на едва начинавшую формироваться грудь… Онъ убждалъ двочку и упрашивалъ…

— Согласитесь, Роза!

И не хотлъ, чтобы она согласилась. И не боялся, что она согласится. Онъ зналъ уже окончательно, что она не согласится, что Хана останется дома, и останутся дома Абрамъ и блокурая двочка. И то онъ зналъ, что случится съ ними ужасное, непоправимое…

«Но со мной ничего не будетъ… Но я буду жить»…

И острую муку, причиненную этой мыслью, смягчали только все т же неясныя грезы объ искупленіи, о безмрной тяжести кровавой ноши, которая ляжетъ на него.

— Да, это хорошо… И пусть двочка остается… Пустъ вс они остаются здсь…

… И вдругъ предсталъ передъ нимъ образъ сестры, — гнвный, строгій, карающій… «Господи, а что сказала бы она, — беззвучно простоналъ онъ тогда:- что сказала бы Наталья!..»

Нелпо-дикими, безумными и изуврскими показались вдругъ вс эти мысли о кровавой нош, о возможности и нужности искупительныхъ жертвъ. «Это безуміе… безуміе… я просто схожу съ ума»… И самъ себ онъ казался противнымъ и страннымъ…

Потомъ, нсколько успокоившись, онъ опять обратился къ двочк.

— Это необходимо! — твердо и ршительно сказалъ онъ: — вы обязаны… Рчь идетъ о вашемъ спасенія. Согласитесь, Роза!

— Я не соглашусь, — тихо проговорила двочка, вставая. — Я не соглашусь ни за что. — Она крпко сжала рукой край стола, и маленькій шестой палецъ, торчавшій у мизинца, отчетливо выдлился на темной клеенк. — Не хочу спасать себя!.. Какъ съ другими, такъ и съ нами…

Брови двочки сошлись; голубые, продолговатые глаза ея внезапно округлялись, и отъ огромныхъ искръ запылавшаго въ нихъ гнва они странно посвтлли…

— Зачмъ вы сюда пришли! — рзкимъ голосомъ прозвенла Роза. — Вдь вы не спрячете весь городъ въ своемъ кабинет… Если хотите намъ помочь, ступайте въ оборону. Возьмите револьверъ и защищайте… Защищайте васъ!..

Страннымъ образомъ она — такая изящная и хрупкая — сильно напоминала теперь неуклюжаго Абрама, когда онъ взволнованнымъ голосомъ говорилъ про Бога и его велнія; и въ то же время она казалась очень похожей — какъ младшая сестра — на чужую ей Наталью, суровую и требовательную…

— Розочка, согласитесь! — настаивалъ Пасхаловъ.

И не хотлъ, чтобы согласилась. Не хотлъ, чтобы погасъ этотъ образъ — гнвнаго, отважнаго, отваги требующаго ребенка. Не хотлъ, какъ не хочешь, чтобы правда замнялась кляузой, сумракомъ свтъ, весенняя радость тлніемъ осклизлыхъ гробовъ.

…Потомъ, когда очутллся онъ дома, и увидлъ въ кабниет диванъ, надъ нимъ портретъ Драгомірова, — все привычное, ежедневное, и подумалъ, что такъ оно будетъ и завтра, и не будетъ здсь Абрама, Розы, что остались Абрамъ и Роза и неподвижная Хана дома въ глухомъ переулк, гд все можетъ случиться, все, гд случиться можетъ все, — имъ овладло чувство страха, такое жестокое, какъ если бы внезапно всталъ передъ нимъ эшафотъ, на который надо всходить…

— И Кочеткова я выписалъ, — мертвымъ голосомъ сказалъ онъ.

Теперь онъ зналъ уже, для чего отпустилъ Тихона, и понялъ окончательно, для чего приказалъ выписать его немедленно… Пусть свершается все въ непонятной безмрности. Послдній камень храма пусть падаетъ стремглавъ и, падая, пусть раздавитъ сердце.

X

Толки о погром поднимались каждый годъ по нскольку разъ, особенно передъ Пасхой. Но теперь они волновали сильне, чмъ всегда. Теперь, чувствовалось, произойдетъ что-то совсмъ новое, необычное, неслыханно свирпое. Теперь все по иному было, по иному заявляло о себ, и по иному развертывалось. Другіе организаторы, другіе пріемы у нихъ, другая смлость и энергія, и потому, не только непосредственно заинтересованные, но весь ршительно городъ, вс до единаго обыватели были подъ постояннымъ вліяніемъ мысли о погром. Говорили и не о немъ, заняты были и посторонними длами, но главной темой, къ которой возвращались постоянно, былъ погромъ. Люди здоровались, смялись, работали, ли, заняты были разными хлопотами, заботами, — а ожиданіе, а напряженное ожиданіе было тутъ же, все время было тутъ. И т, которые погрома жаждали, и т, которые предпочли бы, чтобы его не было, и т, въ которыхъ онъ вызывалъ жженіе позора и стыда, вс ждали ежеминутно, все напоено было ожиданіемъ, и казалось, что и дома, и улицы вс, и тротуары, и длинныя шеренги акацій вдоль нихъ, все ждетъ и ждетъ…