Кровавый разлив

. . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . .

Вс заражались, охватывало всхъ небывалое волненіе, и оно все росло и все поднималось.

Всегда остороженъ, сдержанъ, стсненъ. Опрокинешь что-нибудь, разобьешь — нужно заплатить; свое ли, чужое ли, — все равно, поплатиться нужно. И сдавленъ всю жизнь обычаемъ, законами, охраною, стыдомъ и приличіемъ. Нельзя вправо, нельзя влво, — прямо или, по дорог, начертанной правиломъ, правилу покорный. Нудно и скучно, и душно, какъ въ высокой фабричной труб… И вотъ, вс падаютъ преграды, границы исчезаютъ, открывается свободная ширь, и по ней несись стремительно и бурно, какъ хочетъ твой духъ, какъ скажетъ случай. Никто не остановитъ, ничто не помшаетъ, не будетъ упрека, и отвтственности нтъ. Радостные дни широкихъ волненій, когда бить можно и рвать, ломать и топтать ногами, разрушать и жечь, — цнное, дорогое, красивое, когда владыкой чувствуешь себя надъ городомъ, надъ жизнью и смертью, когда царемъ становишься надъ всмъ, что вчера было недосягаемымъ и недоступнымъ.

И не знаешь, гд и на чемъ остановится внезапное обогащеніе, одну ли награбишъ мру, десять ли, сто… Била людей лихорадка при мысли о грабеж, и горли у женщинъ глаза отъ мечтаній о новыхъ одеждахъ, о шаляхъ, объ юбкахъ, о серьгахъ. Сколько хочешь бери, чего хочешь бери. И лампу, и сахаръ, и самоваръ, и часы, и сколько захватишь ботинокъ и шубъ… И самые мирные люди — всегда честные, и наиболе умренные обыватели — всегда тихіе, выражали теперь мысли преступныя, желанія злобныя, стремленія хищныя. Духъ быстраго обогащенія, духъ внезапной наживы забрался въ сердца — даже чистыя, ихъ тревожилъ и смущалъ и наливалъ такимъ напряженіемъ, такимъ острымъ страхомъ прогадать, прозвать, упустить счастливый, можетъ быть, единственный случай, что тутъ же, потихоньку, давались клятвенныя завренія не сплошать, не сплошать ни за что, и уже принимались вс нужныя мры — осмотръ и приготовленіе уголковъ, гд награбленное удобне спрятать… Уже строились разные планы, уже намчали улицы и лавки, куда надо пойти за товаромъ, уже перечислялись наиболе богатыя еврейскія квартиры…

Мечтанія несложныя, младенчески-наивныя переплетались съ алканіями звря. Рядомъ съ чаяніями мелкаго воровства слышались темные планы убійцъ.

Выше и выше поднималась волна возбужденія, шире разливалась она и разящей чумою изъ города покатилась по окрестнымъ деревнямъ. И въ нихъ, мужики и бабы, старцы и дти, богатые міроды и голодные батраки, — вс говорили объ одномъ, все о томъ же, — и уже работы вс и дла распредлены были такъ, чтобы освободить время, нужное для поздки въ городъ. На пиршество хотлось всмъ. Но всхъ забрать не было возможности, и тутъ, при выбор, происходили ссоры, раздавались крики, брань, и доходило до дракъ… Никогда еще не было въ город такого огромнаго наплыва сельчанъ — разв когда провожали явленную икону. Возы тянулись со всхъ сторонъ, съ свера и съ юга, и черезъ мостъ, справа, и пошоссейной дорог слва. И значеніе этого нашествія всмъ было понятно, — русскимъ, евреямъ…

Въ городскихъ жителяхъ приливъ ковкурентовъ не вызывалъ враждебнаго чувства. Напротивъ, горожане довлльны были и оказывали прізжимъ большое гостепріимство. Они чувствовали себя польщенными, чувствовали себя хозяевами пышнаго, роскошно обставленнаго праздника, на которомъ мста хватитъ для всхъ… Приходите! И посмотрите, какъ умло и расторопно, какъ мило и молодцами будемъ мы распоряжаться. Веселая горделивость была въ обращеніи горожанъ съ гостями, ласковая привтливость старшихъ членовъ счастливой семьи. Какъ евреи породнены были между собою въ чувств ужаса, такъ эти люди объединевы были въ возбуждающей радости, въ смющемся ожиданіи счастливцевъ. Ходили толпою, стояли кучками, говорили объ одномъ, и другъ другу общали удачу и успхъ. Деньги тратили широко, не скупясь, пили много, не расчитывая, не распредляя, — ибо знали, что деньги будутъ новыя, что хватитъ всего… Облпляли радостно грамотныхъ и съ праздничными лицами слушали чтеніе прокламацій, испуская подбадривающіе возгласы и весело угрожая. Смаковали чтеніе, сопровождали его фантастическими толкованіями, расширяя и безъ того широкій смыслъ прочитаннаго до размровъ чудовищныхъ и безумныхъ. Одна и та же прокламація однимъ и тмъ же лицомъ читалась разно; появлялись добавленія, импровизаціи, кровожадныя и волнующія… Для огромнаго большинства вся эта агитація являлась совершенно излишней, — оно было готово… Тхъ же немногихъ, которые еще сомнвались, или робли, рзкіе выкрики чтеца и его увренные жесты быстро побждали. И такъ хотлось быть побжденнымъ, такъ было пріятно и хорошо, что сомнніе уходитъ, что смлость и увренность воцаряется въ душ!.. И чтобы окончательно утвердить въ душ смлость, и чтобы совершенно угасли въ ней отблески совсти, начивали сомнвающіеся припоминать вс ссоры, вс дрязги, какія когда-либо имли съ евреями; старыя обиды свои воскрешали и огорченія, — и отъ всего этого быстро блекли послдніе остатки угрызеній, и появлялось прочное сознаніе и правоты своей и права.