Крылья Мастера / Ангел Маргариты

И он научился выходить за привычные рамки камерности, число персонажей росло с быстротой лавины, и порой он не успевал внести их в сюжет, и некоторые задумки просто забывал, хотя он фиксировал их карандашом на отдельном листе, а утром мучился, разбирая каракули. Но идею создания картотеки отвергал всякий раз, как её предлагала Гэже. Ему претила сама мысль системной и кропотливой работы, ему казалось, что он потеряет чувство текста, то ощущение свободы духа, которое всегда присутствовало в нём.

- Не лезь! - бурчал он. - Это мой роман! Я по-другому не умею. Не сковывай меня ничем.

И мучился, мучился, мучился, потому что тут и там, и там и тут возникали несостыковки, и он понимал, что их гораздо больше, чем он обнаруживал. Я, может быть, вижу, думал он, но не понимаю, что вижу.

Он подозревал, что провалы в чувственности приводят к тому, что он не может писать толково, так, чтобы слова звенели на требуемой ноте. Время шло, и он то возгорался от идей, то перегорал, утрачивая то нервное состояние ясности мышления, которой владело им, и ни водка, ни коньяк, ни вино - ничего не помогало. И он садился на новом балконе на втором этаже и бился, бился головой о стену. Тогда приходила Регина Сергеевна и говорила с укоризной, как мама: "Ты опять себе шишку набил".

Однажды он проговорился в полном отчаянии:

- Ты бы сходила к лунным человекам, узнала бы, в чём я провинился?

- А куда идти, дорогой, - поцеловала она его в злополучную шишку.

- Если бы мы были в Киеве, то - в Царский сад, в "Набережный банк", - вспомнил он свою нежную, горячо любимую жёлто-чёрную, как груша, Тасю. - А в Москве я даже не знаю! Да и существуют ли они вообще?! - добавил он, уносясь в горестные воспоминания.

И тотчас в большой комнате, служившей ему кабинетом, раздался страшный звук, они вбежали и обнаружили, что толстая, и казалось вечная столешница обеденного стола из цельного дуба, лопнула ровно пополам, словно топор прошёл сквозь масло. Булгаков страшно побледнел и сказал:

- Это они!..

- Кто? - спросила Регина Сергеевна, хотя, конечно же, всё поняла.

- Никогда не надо сомневаться, друг мой, никогда... - поцеловал он её в родные глаза. - Зато у нас теперь стол с отметиной, которую не проигнорируешь! Надо работать и работать!

Регина Сергеевна едва удержалась, "чтобы не рассказать сгоряча, что я в курсе дел, что знаю всё-всё-всё, что их ждёт и что ничего уже нельзя переделать, но, памятуя о строгом предостережении полковника Германа Курбатова, я мягкотело молчала. Это было маленьким, но вынужденным, предательством. Как мне хотелось открыться перед Мишей, как мне хотелось сообщить, что он должен пережить, и что он всё равно почти что напишет роман, однако я дала слово, которое надо было держать пуще самого крепкого слова, потому что тогда бы это стало клятвопреступлением. И мне было чрезвычайно совестно, потому что это было предательством перед мужем, но поступиться клятвой, данной полковнику, я не могла и смела, потому что это было что-то высшее и таинственное, название чему у меня не было. С душевной болью я оправдывала себя тем, что у нас ещё много-много времени впереди и Миша соберётся с силами и роман получится и засверкает гранями его таланта, а мне не надо будет мучиться, и я верну злополучный ридикюль Герману Курбатову. Но время шло, а Миша всего лишь нервно втягивался в роман и так же нервно отступал, не веря в него до конца и не видя цели, временами даже не понимая, что пишет, словно его рукой водил кто-то абсолютно иной и абсолютно чужой человек, и от этого он страшно нервничал и мучился, ибо не хотел ничьей воли. Старое прагматическое мышление врача всплывало, как семь смертных грехов, о которых он и думать забыл, и страшно мешали ему настроиться. Он намеренно культивировал в себе рабочее состояние, но это не спасало от спадов. А потом оказалось, что всё дело в мясном питании, и я лепила ему пельмени, а он, поев и напившись крепкого чаю, приходил в нужное состояние духа и чрезвычайной ясности мышления. И тогда роман приобретал чёткие очертания лунного простора. И Миша уже знал, что это шедеврально и что у него формировалась точка опоры".

- Хорошенькая, пока молодая, только мордочка хищная... - бормотал он, словно просыпаясь.

- Что?.. - среагировала Регина Сергеевна, подавая пирожки с рубцом, которые он любил.

- Романтизму нет, - улыбался Булгаков, провожая её томным взглядом любовника.

Она ускользнула от него, чтобы уйти на кухню, а когда оглянулась, он уже бросил в пламя не только роман "Мастер и Маргарита", но и "Записки покойника" заодно.

- Что ты делаешь?! - в ужасе воскликнула Регина Сергеевна.

- Не твоё дело, - буркнул он, в нервном ожесточении разрывая роман "Записки покойника" ещё и пополам.

Распахнул печную дверцу с отвратительным скрипом и всё что мог, пихнул прямо на горящие угли.

Рукопись съежилась, как будто живая, как будто защищаясь от неразумных действий, затем верхние листы стали вспыхивать, подхватывались удесятерённой тягой в трубе и взлетать, чтобы превратиться в надзвёздный пепел.