Крым, я люблю тебя. 42 рассказа о Крыме [Сборник]

Наконец стало тише — пошли купейные вагоны. Но и скорость продвижения замедлилась, так как приходилось заглядывать в каждое купе. Со словами: «Икскьюз ми!..», с лязгом открывая одну дверь за другой… Какие-то полуголые девицы, обливаясь холодным шампанским, с хохотом попытались затащить внутрь. Успел только слизнуть несколько сладковатых пузырьков с прильнувшей ко мне на секунду незагорелой груди. В другом купе меня пытались обидеть. Но все это мелочи, над которыми я смеюсь… с каждым следующим купе все ближе и ближе подбираясь к своей цели… сердце стучит от восторга, душа наполняется ликованием… Кто такие все эти люди и кто такой Я?!. Они «рождены, чтоб сказку сделать былью», я же — наоборот: невероятную, немыслимую быль сделать сказкой. Никто и не догадывается, что Бог совсем рядом… в соседнем, возможно, купе… соседнего вагона… а вы, не разобравшись, готовы его вот так же запросто, как и меня, обругать и вытолкать… или мокрой сиськой по фейсу… Но я вас все равно готов любить, люди. И, проскакивая очередной гремящий тамбур, я уже откуда-то знал: Он здесь. Прохладный ветерок кондиционеров, толстая ковровая дорожка и комфорт тишины. Это вагон «СВ» — вагон для избранных. Здесь хочется ступать на цыпочках и говорить вполголоса, желательно на английском или на плохом русском, с акцентом. В следующем купе на мое «икскьюз ми» ответили «ю а велкам!».

Я узнал его сразу — тот же царственный лоб, те же пронзительные лучистые глаза (слегка навыкате), те же лихо подкрученные вверх кончики усов (как у немецких кайзеров), та же загадочная (как у Моны Лизы) улыбка на аристократически тонких и нервно подрагивающих губах — все как на автопортрете. И было еще нечто… о чем я подумал лишь потом, а в тот момент просто знал — он меня ждал! Даже не удивился, только кончики усов на секунду замерли, когда заметил бутылку «Портвейна таврического» на столе.

— Мишель, — не в силах скрыть своего восторга, я пожал ему руку, с удовлетворением про себя отмечая, что рука у него хоть и худощавая, но пальцы крепкие. Значит, к ним и в самом деле вернулась сила… «Наши грязи — самые лучшие в мире грязи!» — вторглась в сознание реклама.

— В вашей книге «Метаморфозы Нарцисса» описывается параноидально-критический метод творчества, принципы которого разделяю не только я, но и мой друг слесарь Гаврилюк, — мы как-то сразу перешли на испанский, который, как оказалось, я откуда-то знал.

— Гениальность параноидально-критического метода в синтезе жесткой критики и вязкой паранойи, кристалла и слизи, жизненной силы и духа. Итог — интуитивное прозрение, — мягким тоном заговорил он.

— …Кристалла и слизи, — словно завороженный, повторил за ним я. — Правда, мой друг, слесарь Гаврилюк считает, что паранойя все-таки главное.

— Дали — наркотик, без которого уже нельзя обходиться, — сказал Дали с обезоруживающей улыбкой гения. — Пикассо говорил мне: «Искусство — дитя сиротства и тоски». В вашем городе сиротство сплетается с искусством в некий причудливый узор востока и запада, где фаллосы мечетей утоляют похоть вечности.

Я услышал голос проводника в коридоре и пришел в ужас, так много еще мне нужно было спросить и сказать, а меня могли запросто выгнать! Но, на мое счастье, никому до нас с Сальвадором Дали не было никакого дела. Поезд плавно набирал скорость, вагон «СВ» мягко покачивался, словно на волнах. «Эх, была не была — такой шанс один раз в жизни случается — буду ехать, пока возможно. Наверное, проводницу предупредили, чтобы не слишком беспокоила». Стараясь не показывать, как трясутся от волнения руки, откупорил бутылку портвейна и разлил по стаканам, которые стояли на столе, словно приготовленные для такого торжественного случая.

— За ваш гений, дон Сальвадоре! — кажется, сказал я или просто успел подумать, поднимая свой стакан.

— Если все время думать: «Я — гений», в конце концов станешь гением, — сказал Дали, рассматривая меня сквозь стекло стакана. Не знаю уж, что он там в эту минуту видел… — Люблю мух! Это самые параноидальные насекомые мироздания, — неожиданно заключил он.

— Мой друг, слесарь Гаврилюк тоже любит мух. Говорит, что в природе произошла какая-то ошибка параметров, что, если муху увеличить хотя бы до размеров голубя, жизнь человека сразу стала бы намного интересней… Часто проблема плохого и хорошего — это, прежде всего, проблема размера. Он даже умудрился одну муху сфотографировать и увеличить. Зрелище, конечно, не для слабонервных. Но слесарь Гаврилюк считает, что мир насекомых — это такой «сюр», что и придумывать ничего не надо. Все уже придумано Творцом.

— Идиотизм — вот что следует взращивать и пестовать! Вы посмотрите на идиотов Веласкеса — все они словно знают какую-то тайну! Такие же идиоты делают искусство сегодня, но за их искусством нет никакой тайны… И вообще, мне почему-то кажется, что у вашего мэтра Гаврилюка непременно должны быть усы.

— У него действительно есть усы, — подивился я его способности ясновидения. — Только они у него… каждый раз разные.