Крым, я люблю тебя. 42 рассказа о Крыме [Сборник]

— Мне ваш слесарь Гаврилюк все больше и больше начинает нравиться. А усы — это средство связи между мирами: внешним и внутренним. У художника кончики усов улавливают эманацию, флюиды модели. Форма усов исторически строго обусловлена. У Гитлера не могло быть никаких других усов — только эта свастика под носом. Наверное, ваш Гаврилюк художник?

— Нет, это я художник… — сказал я и стыдливо добавил: — Оформитель.

— И Пикассо, и я — тоже оформители. Только мы оформляем в картины свои сны. Это все равно что красиво упаковать какую-нибудь вещь. Тогда она станет товаром, и кто-то выложит за нее деньги.

О чем-то подумав, Дали извлек из своей сумки папку с листами бумаги и карандаш.

— Вот, прошу. В вашем распоряжении одна линия… Одной линии достаточно, чтобы изобразить женщину. Одной линии достаточно, чтобы узнать о художнике все…

После его слов на меня что-то как будто нашло. Руки стали легкими и словно бесплотными. Расположив удобным наклоном папку, одним немыслимым движением на бумаге я завернул, словно в кокон, линию и лишь потом увидел девушку — прекрасную обнаженную девушку с запрокинутой за голову рукой. Ее тело было полно неги и влекло к себе. Я даже не успел толком рассмотреть…

— Это Веласкес! Что-то из ранних набросков, — в каком-то странном возбуждении он просто выхватил у меня лист с рисунком. Такое же быстрое движение — и из небытия появилась еще одна девушка. Она бежала. Ее тонкая талия и упругие бедра были как натянутый до предела лук. Казалось, что может быть выше совершенства? Но Дали почему-то остался недоволен. Тут же скомкал листок своими тонкими, нервными пальцами.

— Еще! — требовательно и в то же время просительно воскликнул он, возвращая мне планшет.

Еще так еще. Я тут же, недолго думая, набросал голову какого-то бородатого мужика, которого даже никогда не видел прежде.

— Веласкес… «Голова Вакха»! — Дали пришел в неописуемый восторг. Его подвижные глаза сверкали, как у ребенка. Его заостренные кончики усов были сейчас как минутная и часовая стрелки и показывали без четверти три. Я даже оглянуться не успел, а он уже протягивал мне свою очередную работу.

— Я ведь тебя, Родригес, узнал сразу! — с простодушной хитрецой подмигнул он. — Ты думал, Дали кончился, и пришел проверить мою руку? А я снова могу — могу, как никогда прежде. Эти русские грязи сотворили чудо. И сейчас ты увидишь не просто Дали, а нового Дали. Искусство кончилось… Бог всего один, и с этой минуты этот Бог — Я, — в каком-то приливе безумия он начал выхватывать из папок и раскладывать передо мной одну за другой свои божественные работы. — Я всегда знал, предчувствовал, что рано или поздно мы должны встретиться. В сущности, ведь кто такой Дали? Дали вчера — это Веласкес сегодня. Тот самый дон Диего-Родригес-Веласкес де Сильва, который был когда-то моим Богом. Но сейчас этот Бог — Я. И кто-то, возможно, придет завтра, чтобы сказать, что Я — это Дали сегодня. А вместе мы — как один художник. У нас даже мазок один и тот же. Вот, смотри, это мои последние работы. Я их еще никому не показывал. Я снова начал писать, как когда-то в юности, пьянея от собственной смелости и новых красок.