Крысиные гонки

— «Если я ношу нож для самообороны — я и применять его буду как оружие самообороны, а не для нападения, не для того чтобы исподтишка зарезать кого-то!» — так озвучил свой подход к делу тогда сам Лавер; и сосед не стал спорить, лишь ухмыльнулся криво и махнул рукой; и Лавер поставил на нём крест как на человеке, с которым стоило бы вообще иметь дело.

Он был стопудово уверен в своих словах, да, он считал себя порядочным человеком и не собирался уподобляться гопоте с их подленькими приёмчиками «сблизиться и сразу применять на поражение»!

Тогда он был уверен в своей правоте, тогда…

Но в том переходе около гаражей всё пошло не так. Подлые гопы не разбежались от вида Ножа, напротив, ему показалось, что его вид, размахивающего клинком, их развеселил, — они как бы уверились в своей правоте, в своей сволочной гопнической «правде»: «Вот он какой, мы с ним по хорошему, мы его и не били даже — а он на нас с ножом!» Ах, что стоило ему, перед тем как идти туда, собрать и зарядить ружьё! — ну хотя бы в ближайшем не запертом подъезде! Всё бы было по другому…

Да что говорить, сейчас, зная что произошло, постоянно мучаясь головокружениями и головными болями, он, удайся ему вернуться в тот проклятый вечер, просто перестрелял бы их на месте, просто перестрелял бы, и не стал вступать в никакие переговоры — вместе с их подлыми девками! Всех. Всех!! Оооо, сколько раз потом он представлял себе, как по другому бы стоило провести «тот вечер»…

Но… Разобранное ружьё было в рюкзаке, а вид обнажённого Ножа вызвал у гопоты только озлобление: «Вот гад, ещё угрожает! Ножом!! Да он…» Противно вспомнить, что в той суматошной драке у гаражей он так никого даже и не задел, даже не поцарапал своим Ножом…

А вот его отделали на совесть!

Когда он очнулся стояла уже глухая поздняя ночь. Он почувствовал, что кто-то лижет ему лицо — это была здоровенная дворовая шелудивая псина; она вылизывала раны у него на голове и лице, а у него не было сил даже прогнать её… Потом он пошевелился — и псина отскочила испуганно. Болело всё, всё, особенно голова. Трещали рёбра, наверняка несколько было сломано или треснуто — не удивился бы, если бы узнал что они прыгали на нём как на батуте; пинали и били его в голову… Конечно, всё это он не помнил.

Тогда его больше всего заботило как добраться до гаража — звать на помощь он и не мог, и уже боялся, — вдруг вернулись бы те подонки, и, обнаружив его неожиданно живым, прикончили бы?..

Путь ползком до гаража был ужасен; но он, собрав всю волю в кулак, всё же добрался — где ползком, где на четвереньках. Рюкзак, конечно же, забрали подонки… Всё самое ценное было в рюкзаке, а самое ценное из ценного — верный ижак-вертикалка, с резным ореховым ложем, который он нипочём не собирался сдавать в ЛРО из-за каких-то дурацких распоряжений Администрации, и из-за которого, собственно, он и форсировал уход «в леса». Всё пропало… Но подонки, сброд, как водится, ничего толком не могли довести до конца — обыскали они его небрежно, забрали бумажник, мобильник, часы, сигареты, даже зажигалку — но то ли не нашли, не то побрезговали копаться слишком тщательно в залитой кровью и порванной куртке, где во внутреннем кармане были ключи от гаража… он дополз.

Три дня он просто лежал на грязно подстилке, которой прежний владелец гаража пользовался при ремонтах своего авто, периодически проваливаясь в небытие. На второй день начала мучить жажда — он дополз до сумки, где, как он знал, была минеральная вода. Как ни удивительно, потом, когда он начал понемногу уже вставать, он обнаружил, что не только смог открыть замок и заползти в гараж, но и запереться изнутри. Как, когда, откуда взял на это силы — этого он не помнил.

Он провёл в гараже полных две недели. В гараже была пища, вода, и, главное, аптечка. Время от времени, обострившимся от одиночества и темноты слухом он улавливал, что поблизости проходят люди; но не делал ни малейшей попытки позвать на помощь — он больше не верил людям. Он не верил больше ни во что — даже вера в его Нож подвела его. Нет, нельзя было подавать о себе знать, — это он не знал, но чувствовал совершенно точно. Он казнил себя за то, что не открыл, чего-то нелепо опасаясь, адрес гаража своим домашним — жене и сыну. Собственно, гараж был лишь временной перевалочной базой, он ни в коем случае не рассчитывал в нём задерживаться, тем более ночевать; потому и не видел особого смысла в том, чтобы о гараже знали домашние. То есть на помощь из дома рассчитывать было бессмысленно.