Кто готовил Тайную вечерю? Женская история мира

Как видим, фабричная система унижала и расчеловечивала своих рабочих, видя в них «не более чем орудия, которые можно нанять». Кроме того, даже среди эксплуатируемых с самого начала сложилась иерархия: повсеместно женщины трудились тяжелее, чем их собратья по несчастью, а получали меньше, повсеместно наниматели соглашались, что женщины «более мужчин готовы переносить тяжкое телесное утомление» – и вообще представляют собой более выгодное вложение для «хозяина», ибо работница – «послушная служанка для него самого и трудолюбивая рабыня для его станков». «Какая жестокость! – страстно восклицал один реформатор. – Хотя работницы и идут на это добровольно, ибо, помоги им Боже, не осмеливаются отказаться»[282].

Так женщины, доселе сохранявшие широкую автономию, были экономически искалечены и поставлены в зависимость от мужчин – те же, в свою очередь, принялись наводнять дивный новый мир новыми идеями о природной неполноценности женщин. С перемещением женского труда из дома на фабрику подчинение женщин мужчинам приняло новый оборот: одно дело – подчиняться собственному мужу или отцу, и совсем другое – индустриальное предприятие, где власть вечно отсутствующего хозяина воплощается и выражается в ежедневной тирании грубого и придирчивого надсмотрщика, как в этом сообщении с одной из первых американских фабрик, где автор, между прочим, жалуется на применение «ремня из воловьей кожи американского производства».

Мы видели множество женщин, претерпевающих телесные наказания; видели девочку одиннадцати лет, которой перебили ногу деревянным брусом, и другую, о голову которой бессердечный монстр в облике надсмотрщика ткацкой фабрики сломал доску… нередко за американскими женщинами и детьми надзирают надсмотрщики-иностранцы, и мы вынуждены с сожалением добавить, что порой иностранные владельцы этих фабрик нанимают надсмотрщиков-американцев, чтобы через их посредство устанавливать там свои тиранические законы[283].

Для женщин, катапультированных из домашней обстановки на фабрику, жесткое расписание и суровая дисциплина становились лишь первыми в череде потрясений. Прежде всего – долгие часы беспрерывного труда: обычным делом был рабочий день с пяти утра до восьми вечера, а в моменты «запарки» работа могла идти с трех часов утра до десяти вечера, без всякой дополнительной оплаты. Сами по себе часы работы не так уж сильно отличались от повседневного расписания женщины, сильно загруженной дома. Но навязанный темп, невозможность сделать перерыв, отдохнуть, как-то разнообразить свой труд превращали фабричную работу в физическую и моральную пытку.

И даже самые бедные дома выигрывали в сравнении с фабриками, где работающие станки постоянно нагревали воздух до двадцати шести – двадцати восьми градусов, где рабочим не разрешалось делать перерывы, чтобы попить (даже стоки для дождевой воды перекрывали, чтобы пресечь подобное искушение), где все двери и окна были заперты под страхом штрафа в целый шиллинг за попытку их открыть. (Любопытно, что точно такой же штраф налагался за гомосексуальные сношения в уборной: «Всякие двое работников, застигнутые вместе в нужнике… шиллинг с каждого».) Глаз (точнее, нос) современника так воспринимал влияние этих условий на жертв:

…ни глотка свежего воздуха… к убийственному действию жары добавляется отвратительный и вредоносный запах газов… зловонные миазмы, смешанные с паром… пыль и так называемые «хлопковые мухи» или частицы хлопка, которые эти злосчастные создания принуждены вдыхать[284].