Кто готовил Тайную вечерю? Женская история мира

Как видим, даже самые жесткие ограничения, в конечном счете, не могли предотвратить частное образование – возможно, даже его поощряли. Классический пример того, как в подобных случаях патриархальные правила могут работать в пользу женщин, а не против них, представляет прекрасная традиция японской женской литературы. При дворе императора пользоваться китайским языком – языком ученых – дозволялось только мужчинам: женщины, словно в насмешку или в наказание, были ограничены «простонародным» японским. «Прекрасная ирония» этого не ускользнула от позднейших комментаторов: «Десятки женщин писали прекраснейшие литературные произведения, которые мы читаем и по сей день; а сочинения мужчин, написанные сухим и неестественным языком на “благородном” китайском, открываем лишь для того, чтобы почерпнуть из них историческую информацию»[197]. Именно на своем родном языке госпожа Мурасаки в начале XI века – золотой век женского творчества в Японии, где образование для женщин было не привилегией, а стигмой – написала «Повесть о блистательном принце Гэндзи», первый в мире роман – и до сих пор один из лучших.

Однако история госпожи Мурасаки (она стала писательницей только после смерти своего мужа, когда отец отправил ее ко двору с наказом развлекать императора) показывает, что в требованиях, налагаемых на женщин в интересах мужчин, которые женщинам удавалось оборачивать к своей выгоде, заключались глубокие внутренние противоречия. Так, в европейских монастырях, с их мрачными пародиями на брачные и похоронные обряды (послушниц посвящали в монахини в свадебных нарядах, как «невест Христовых», и одновременно отпевали, как умерших для мира), легко увидеть самое неприкрытое выражение патриархальной тирании. Однако для некоторых женщин это был единственный дозволенный путь побега от тирании навязанного замужества и неизбежного материнства. Что до «смерти для мира», то девственная отшельница в тишине и покое монастыря имела все шансы прожить вдвое, втрое, даже вчетверо дольше своей замужней сестры: в монастырских ведомостях мы встречаем очень частые упоминания о монахинях, доживших до восьмидесяти, девяноста, даже до ста лет, в то время как в миру деторождение представляло для женщин серьезную опасность, ярко описанную в Псалме 116 [в Синодальном переводе – 114], который читался над женщинами в родах: «…муки адские постигли меня; я встретил тесноту и скорбь. Господи! избавь душу мою».

А в монастыре женщина могла сохранить и тело, и душу; и – вот поразительный пример способности женщин самые неблагоприятные обстоятельства обращать в источник силы – многие использовали убежище за монастырскими стенами как стартовую площадку, с которой могли, говоря словами Мэри Риттер Берд, «взлететь к свободе». Пусть источником и основой монастырской жизни было безжалостное патриархальное отвращение к женскому телу, требовавшее его отвергнуть, прикрыть, замотать, запереть; пусть она была очень близка к исламским практикам паранджи и затворничества. Но вот логическое следствие из этого: женщины, поднявшиеся над своими «грязными» телами в трансцендентном акте «жертвоприношения девственности», вызывали глубокое уважение у современников-мужчин, естественно, полагавших, что отказаться от секса с противоположным полом тяжелее всего на свете. Решительно демонстрируя, что секс их не интересует, религиозные женщины уклонялись от стрел, летящих в их сексуально активных сестер, и статус «непорочных» придавал им почти мистическую силу. Ту же карту несколько сот лет спустя с уверенностью и успехом разыграла королева Елизавета I.

Отказываясь от брака, монахини отказывались и от связанных с ним ролей матери и хозяйки дома. Оценивая это «жертвоприношение», стоит вспомнить зарисовку XIII века о жене, которая, «войдя в дом, слышит крик ребенка, видит кота на потолочных брусьях и собаку в конуре, чует, как подгорает на огне пирог, видит, как горшок летит в огонь, слышит, как мычит недоенная корова и как бранится ее мужлан»[198]. Освободившись от всех этих забот, женщина могла наконец сосредоточиться на себе – пусть и после долгих лет традиционного труда, посвященного заботе о других (многие замужние женщины уходили в монастырь, поставив на ноги детей – нечто вроде эквивалента нашего развода по обоюдному согласию). Выбрав единственный дозволенный путь бегства от брака, какой можно было отыскать по эту сторону могилы, дальше сестры наслаждались независимостью и могли достигать успеха не только в уединении своих занятий, но и в большом мире.