Кто они такие

Я останавливаюсь на середине лестницы и говорю, какого хуя, у тебя неадекватное поведение. Я не стану показывать тебе куртку, хватит ходить за мной. Из кухни выходит отец и спрашивает ее по-польски, что она делает, и Дэнни говорит, спускайся и хватит чудить. Почему она не отъебется от меня? Хотя бы раз. Но мать вся в колючках. Может, так ей легче выносить мир? Или меня? Я, блядь, не знаю.

Я у себя в комнате, снова заходит Дэнни и говорит, ты же понимаешь, у тебя нет права так беситься, поскольку то, что ты говоришь, это явная ложь, и это твоя вина, что квартира провоняла этим. Я говорю, ну и что ты хочешь от меня, сказать им правду? Он говорит, ну, типа того. Я не знаю. Но это ты облажался, мама не виновата.

Я убираю завернутую в целлофан девятку в дорожную сумку. Набираю дяде Т и объясняю ситуацию, и он говорит, подходи, как соберешься, сынок, я избавлюсь от этого, без проблем. Я беру сумку и спускаюсь. Захожу в кухню и объявляю родителям, что причина этого запаха в доме в том, что ко мне заехал друг и скинул девять унций травки, и я принес их к себе, думая, что они не будут пахнуть. Ну да, все верно, я продаю травку, так я зарабатываю, то есть как, по-вашему я мог жить в квартире на свои средства до Рождества? Вы же знаете, у меня нет работы, на что, по-вашему, я покупаю всю эту новую одежду и рождественские подарки для всех? Я выдаю все это на одном дыхании.

Мама съежилась, но лицо осталось застывшим, и так посмотрела на меня, что мне стало как-то не похую на все это. Отец, похоже, просто раздражен, что мама вынудила меня сказать правду. Мама объявляет семейный совет в гостиной.

Происходит это так: мы с Дэниелом садимся на потертый кожаный диван перед столиком с забытыми шахматами. По другую сторону столика мама ведет своего рода допрос. Брат говорит ей, что тот или иной вопрос не относится к делу и я могу не отвечать. Рядом с мамой молча сидит отец, глядя в сторону, на стену, беззвучно шевеля губами, словно прожевывает слова. Я указываю на то, что, если бы мы жили в Голландии, у нас бы вообще не возникло этого разговора, птушто я бы по закону считался предпринимателем, а не наркодилером.

Откуда ты это взял? Кому ты собираешься это продавать? Где ты собираешься это продавать? И дальше в том же духе – ни на один из этих вопросов я отвечать не собираюсь. Брат раз за разом поясняет ей это. Мне это напоминает случаи из детства, когда у нас с братом были всякие секретные приколы и мы смешили друг друга, если нам случалось выбесить маму, и она нас наказывала.

В какой-то момент она мне говорит, что этим я гроблю чужие жизни. Чьи жизни? – спрашиваю я. Молодых людей, отвечает она, и мы с Дэнни смеемся. В итоге мне все это надоедает, мама меня раздражает, как может раздражать только пожилая мама, исполненная любви и нелепых убеждений. Я перебиваю ее и говорю, извини, но к чему все это?

Мама поворачивается к отцу и говорит, я нахожу это очень досадным и неправильным, что мне приходится заниматься этим единолично. Неужели тебе нечего сказать своему сыну? Она говорит это в своей обычной, агрессивной манере, совершенно забывая о том, что это ей понадобился этот драматичный цирк.

Отец поворачивается в мою сторону. Я очень огорчаю, начинает он, но мама его перебивает. Огорчен или огорчаю? Мы с Дэнни такие, ну, зачем ты так? Она говорит, но я не понимаю, что он имеет в виду. Я говорю, тата, продолжай, пожалуйста. Я не могу принять, что кто-то в моей семье вовлечен в криминал, особенно мой сын, кто талантливей всех, кого я знаю, кто может делать столько вещей в искусстве, а тебе выбирать продавать наркотики. Я знаю, как тебя трудно найти работа – найти работу, говорит мама и принимается объяснять ему по-польски, что не так с его грамматикой.

Сказав все, что хотел, он смотрит на меня и говорит легким, добрым голосом, теперь все, тебе надо идти куда-то, да? Я киваю и встаю. Время позднее, ночь набивает брюхо улицами и крышами, мамино лицо – зубчатый камень, и мне не хочется оставаться здесь.

Я иду в прихожую, надеваю кеды «Найк» и куртку, и беру спортивную сумку с девятью зедами сыра в пленке. Когда я спускаюсь по лестнице к выходу, из кухни показывается отец и быстро зовет меня, Гэбри, и я поворачиваюсь. Он протягивает мне коробку сладких пирожков. Тебе и твоим друзьям, говорит он с улыбкой, а глаза словно капли серебра под бровями, подкрученными по краям, словно у мультяшного злого колдуна. Спасибо, тата, говорю я и улыбаюсь. Я расстегиваю сумку и кладу коробку с пирожками на завернутую в пленку дурь, прижимая поплотнее.

Я выхожу на улицу и начинаю тихо плакать – лицо кривится, все плывет, – и не могу понять, то ли мне грустно, то ли я просто заметил, как безгранична любовь отца ко мне, пусть даже она наталкивается на что-то ужасное. Я подхожу к автобусной остановке и никак не могу успокоиться, дыхание дрожит во рту, и я медленно выдыхаю, утирая лицо рукавом и злясь на себя, типа, хватит сопли на кулак наматывать, что с тобой, соберись – автобус уже на подходе, и мне нужно ехать в ЮК и избавиться от хавки.