Кто ты, Билли Притти?

Мы продолжаем вечер в пабе под названием The World’s End[31]. Садимся за столик и заказываем выпить. Беседуем так, будто время не остановилось, впрочем, наверно, такие беседы и возможны только потому, что оно никогда не останавливается. Вечер кажется бесконечным. Однако название бара прямо над нашими головами напоминает нам, что у мира-то конец есть. Во всяком случае, у тех его дней, что отмерены нам. Осознав это, я чувствую, как заколотилось сердце, – и тогда льются рекой мои слова о потерянных годах.

Я рассказываю ему о своей работе, о написанных статьях, которые микрофон наделил голосом. Рассказываю, почему я здесь. И чем больше говорю, тем отчетливее понимаю, до какой степени я счастлива. Счастлива, что мне удалось, с каждым днем понемногу приближаясь к результату, сделать еще один шажок в квадратном дворе моего детства.

– Я всегда думал, что ты на самом деле не хотела быть певицей. Чего ты хотела по-настоящему – это иметь свой голос.

Я открываю рот, но не знаю, что ответить. Вместо этого спрашиваю, что делал он все эти годы. И тут же думаю: «Неужели мы рассказываем о своей жизни вдали друг от друга в последний раз? А что, если наша пунктирная жизнь кончилась?»

Максим рассказывает мне, как он сел в самолет, оставив частицу себя где-то между этажами редакции парижской газеты. Я посмеиваюсь над ним, говорю, что он заливает, и он смеется. «Ладно, ОК, я заливаю. Но, Билли, ты понимаешь, что каждый раз, когда я рядом, ты уходишь от меня?» Я смотрю ему прямо в глаза:

– Что я знаю точно, так это то, что всякая история любви всегда пишется от первого лица.

Сказав это, я вспоминаю о Бенжамене, и меня волной накрывает чувство вины. В эту минуту звонит колокольчик, и все посетители бара хором начинают кричать. Сидящий рядом мужчина сообщает мне, что всех угощают. Когда я спрашиваю, с какой стати, он пожимает плечами: “Who cares?”[32] Максим поднимает свой стакан в мою сторону и говорит: «И правда. Who cares?»

– Ну так что? Ты женат?

Он морщится.

– Был немножко.

Я смеюсь.

– Как это – немножко?

– Я был женат две недели. Это же немножко, да?

– Что случилось?

– Ничего.

– Ладно…

Он отпивает глоток и тихонько ставит стакан на стол.

– Это был не мой человек, вот и все.

* * *

Уже третий час ночи, но я настаиваю, чтобы мы вернулись на автобусе. На втором этаже в начале салона свободны места с фронтальным видом на дорогу, и мы садимся на них. Ноги упираются в ветровое стекло. Моя голова падает ему на плечо, глаза закрываются от усталости. Я уже засыпаю, но тут слышу, как он напевает:

I know that we might go nowhere
But one last time let’s go there.

– Эта песня о разрыве, – говорю я.

– Эта песня о наших вечных встречах, – говорит он.

* * *

Я вставляю ключ в замочную скважину, но, прежде чем нажать на дверную ручку, поворачиваюсь к Максиму. Он так близко, что я чувствую запах алкоголя от его дыхания. Я хочу сказать ему правду, что этой ночью ничего не произойдет, что моя жизнь, то есть я, в общем, я несвободна, но его дыхание выводит меня из равновесия, мысли путаются. Он кладет руку на дверь на уровне моего лица, и его тело оказывается в сантиметре от моего.

Я нажимаю на ручку.

В квартире я шепотом говорю ему идти за мной и не шуметь. В своей комнате, не решаясь поднять на него глаза, спрашиваю: «С какой стороны ты хочешь спать?» Я догадываюсь, что такого он не ожидал. Он открывает рот и, не произнеся ни звука, закрывает. Его взгляд коротко задерживается на рамке с фотографией Бенжамена, которая стоит у меня на прикроватной тумбочке.

– Валетом, годится?

Я гашу свет. Мы ложимся рядом, но он ничего не говорит. Через несколько секунд я чувствую, как его рука ловит мою.

– Знаешь, нашу жизнь мы проживем с тобой вместе. Я это уже понял.

Он длинно зевает, прежде чем добавить:

– Надеюсь, тебе понадобится не слишком много времени, чтобы тоже это понять.

* * *

Максим уехал на следующий день первым «Евростаром». Поезд вернет его в Париж и позволит продолжить жизнь с того места, на котором он ее оставил. Как ни в чем не бывало. Проснувшись, я нахожу на тумбочке красную папку и сразу узнаю ее. Увидеть ее после стольких лет – как удар под дых. На папке лежит записка, и я угадываю почерк Максима, который совсем не изменился.

«Моя тетя отдала мне это вскоре после смерти твоего деда. Мы с тобой потеряли друг друга из виду, я был молодой, исключительно глупый… и не понимал, что это далеко не просто красная папка. Я убрал ее в ящик письменного стола и забыл о ней. А два месяца назад, разбирая бумаги, наткнулся на нее. На этот раз я ее открыл. И прочел. Билли, я не знаю, будет ли жизнь бесконечно сводить наши пути. Думаю, жизни на все это плевать, но с самого начала были только ты и я. Мне все равно, куда я иду. Все равно, даже если я иду в никуда. Я только знаю, что готов идти куда угодно, лишь бы с тобой».

* * *