Кубик Рубика

– Вот ты уезжаешь, – говорил Кашин. – Да правильно, наверное, что уезжаешь, и не в Петре дело, а просто тут делать нечего – нет, вот правда, вот что можно такое придумать, чтобы заниматься этим здесь, и чтобы было не зря. Разве что дноуглубительные работы в Беломоро-балтийском канале, – посмотрел на меня над стаканом, явно ждал, что я улыбнусь, но ждал зря. – Понимаешь, что у нас не так прежде всего – время остановилось. Или даже не время, пространство – ты в детстве кубик Рубика умел собирать?

Я честно ответил, что не умел.

– Отлично, тогда поймешь. Вот ты крутишь кубик, крутишь, все постоянно меняется, а ничего при этом не складывается, и хоть весь день крути, ничего не получится. Я тут недавно понял, что после девяносто первого года нам подсунули кубик. Попробуй поменять местами, ну не знаю, февральскую и октябрьскую революцию, или мировые войны, первую и вторую – не выйдет. А у нас эти двадцать три года что угодно можно переставлять местами, и все останется по-прежнему. Нет, ну серьезно – вот мы о мэрах говорили, и что, разве не мог первый любить грузинского скульптора, а второй угорать по велодорожкам? Мог, конечно. Или войны в Чечне и в Донбассе – если бы после Олимпиады взяли не Грозный, а Крым – это фантастика или нет? Вообще не фантастика. Или если бы у нас сначала был рыжий реформатор и только потом безумный санитарный врач – можно себе такое представить? Да легко. Я сколько раз писал по самым разным поводам, что пройдена точка невозврата – но я и сам себе боюсь сказать, что не бывает таких точек невозврата, через которые можно было бы провести прямую линию – а у нас все именно так. Так что ты уезжай, а потом возвращайся, если хочешь, а потом опять уезжай, это вообще не имеет значения, мы все равно будем крутить кубик, пока не сдохнем.

Я видел, как он напивается, но, кажется, напивался и я. Спросил его:

– Делать-то что?

Он снова топнул по рыбе под столом.

– А что ты в детстве с кубиком делал? Крутишь, крутишь, надоело, и тогда берешь отвертку, засовываешь в щель, да? Только аккуратно, чтобы не сломать. Потянул, и кубик рассыпался, и теперь ты его собираешь уже в прямом смысле, из кусочков. Главное, чтоб не оставалось лишних деталей, и теперь все в порядке, красная сторона вся красная, белая вся белая, можно бежать к папе и кричать – папа, папа, я молодец, я собрал кубик.

Надеюсь, Кашин не заметил, как я покраснел.

XXXIV

Знаменитое и, кажется, тоже постсоветское выражение «после вчерашнего» застало Кашина уже посреди дня, он спал в одежде, и от одежды воняло чем-то китайским; встреча и разговор со мной вспоминались кусками, и он тер лоб, вспоминая, не сказал ли вчера лишнего – монолог про кубик Рубика он произносил не впервые, и заканчивался он фразой, что так и нашу Россиюшку надо поддеть отверткой и потом собрать заново, и даже если лишние детали останутся – ну и ничего страшного, можно хранить их как запчасти. Эту часть своей теории Кашин обычно рассказывал тем, кому он доверял – времена наступали суровые, за призывы к нарушению территориальной целостности ввели уголовную статью, и лишний раз подставляться не стоило. К тем, кому Кашин доверяет, я скорее не относился, и вот он теперь думал, не нарушил ли он при мне новую модную уголовную статью, хотя он ведь даже не территориальную целостность имел в виду, а какую-то другую – как сказали бы публицисты второй половины девятнадцатого века, свинцовую целостность русской жизни, от которой, наверное, мне и хотелось уехать, а ему – ну хотя бы раздеться и принять ванну, после вчерашнего-то.

Просыпаясь после алкогольного вечера, он почему-то всегда долго не решался залезать в интернет, как будто там еще с вечера выложены все подробности вчерашнего пьянства, по поводу которых придется краснеть и думать, что больше никогда. Ничего такого в интернете, конечно, не было, зато была, он же довольно известный журналист, новость о его увольнении из газеты – вот об этом он мне точно ничего не сказал, а выходило, что мы вчера отмечали не только мой отъезд, но и его увольнение, еще утром он заехал в редакцию за вещами и за трудовой книжкой, и теперь у него не было никакой работы, и, что неприятнее, даже формального права называться журналистом. Кашин, кто ты? Да никто.

XXXV