Кубик Рубика

За что его уволили, ему так никто и не сказал, и ему приятно было думать, что, наверное, из Кремля позвонили в редакцию и предъявили по его поводу какую-нибудь весомую претензию – может быть, что он пел на проспекте Сахарова, или что писал для этого несчастного «Спутника и погрома», или даже, времена-то суровые, что где-то что-то сказал про распад России или про, еще одна законодательно закрепленная новейшая святыня, Великую отечественную войну. Но даже если такое и было, то никто ему ничего об этом не сказал; ему вообще никто ничего не сказал, только в сегодняшних новостях главный редактор впервые за полгода высказался по его поводу – «Работать надо было», и это была какая-то совсем обидная ерунда, на которую стоило тихо обижаться, не вступая с ней в споры, тем более что если про тебя говорят обидную ерунду, это значит только, что ничего серьезного они сказать не в состоянии.

Увольняли его долго, почти полгода, и за эти полгода он выучил Трудовой кодекс, научился писать объяснительные записки и оспаривать взыскания, и заодно существовать в роли врага в условиях, приближенных к «друзьям все, врагам закон». Главный редактор, ничего не объяснив, перестал с ним разговаривать, редакторам рангом ниже было сказано не давать ему заданий, и единственным местом, в которое он писал, было приложение для планшетников с несколькими сотнями тихих подписчиков. Полгода – как бы достаточное время, чтобы обо всем подумать и придумать, как жить дальше, но увольнительная лихорадка, оказывается, может быть самодостаточна, и впервые задуматься о дальнейшем он смог только сейчас – с похмелья. Увидел на тумбочке кубик Рубика – да, такие сравнения не берутся из ниоткуда, и я бы мог догадаться, что не первый месяц он проводит свободное время, вращая этот кубик, и до сих пор ни разу не смог его собрать. Чтобы что-то объяснить мне, этого кубика было достаточно, а чтобы себе – нет. Покрутил кубик еще и подумал почему-то о женщинах – все хорошие, всех помнит по имени, а счастья при этом нет. Думать об этом было неприятно, надо было сказать себе что-нибудь успокаивающее, но в голову пришло только, что с женщинами у него ведь тоже как с кубиком; ох уж этот кубик.

XXXVI

Потом была ванна, потом он голый лежал на диване, смотрел в окно и думал, что, в общем, все происходит даже неплохо, и чего точно не хотелось – так это искать новую работу. Ну что такое быть журналистом в России сейчас, зачем это вообще? Звонить какому-нибудь ублюдку из Госдумы – здравствуйте, мол, я хочу взять у вас комментарий по поводу вашего свежего людоедского законопроекта? Брать интервью – «Скажите, что вы думаете о политике нашего президента?» Ездить по Руси, писать репортажи – «Сергей Степанович горько вздохнул, и сказал, что жизни, наверное, больше не будет»? Или авторские колонки – «Пора посмотреть правде в глаза и уже безо всякого Сергея Степановича признаться хотя бы самим себе, что здесь действительно не будет жизни»?

Сейчас на диване можно было думать о чем угодно. И не думать тоже, и он даже отдавал себе отчет и в том, что не думает, например, как безразличны ему были увольнения других журналистов – до него. Как разогнали редакцию «Известий» за то, что там написали о миллиардном состоянии Черномырдина, как увольняли потом главных редакторов, и очередной уволенный робко сказал, что это кажется ему «одним из звеньев какой-то гребаной цепи», и все смеялись над этим выражением, потому что ну как, цепь-то действительно гребаная. Он не думал и о том, что у всех критиков существующей системы в их речах обязательно важным пунктом, ключевым эпизодом идет именно тот момент, в который именно этот конкретный критик не ужился в системе и выпал из нее – то есть до этого как бы все было нормально, а после – небо упало на землю, людоедство легализовали, еще что-то, и любое сотрудничество с системой стало абсолютно недопустимым с точки зрения морали. И вот об этом Кашин сейчас вообще не думал.