Кубик Рубика

Зато он думал, как здорово будет, если всех нормальных парней (себя-то он, конечно, считал нормальным парнем) сейчас отовсюду поувольняют, и «там», то есть на легальной престижной работе останутся только совсем какие-то недоноски, про которых заранее будет все понятно, и с которыми ни один нормальный парень никогда не станет иметь дело, пусть живут как хотят, а мы будем жить отдельно – как поколение дворников и сторожей с той разницей, что нам, в отличие от Гребенщикова и Цоя, не придется носить свои трудовые книжки в управляющие компании и становиться реальными дворниками, потому что времена сейчас хоть и суровые, но еще не настолько, чтобы трудоустройство было обязательным. Кашин лежал и думал об этом поколении дворников и сторожей, в котором ему уже было гораздо комфортнее, чем в любой редакции. Ему виделось голодное и честное интеллектуальное подполье, поющее свои песни, читающее свои тексты, празднующее свои праздники и однажды побеждающее сгнившую систему – другая Россия в чистом виде, именно та, которая нам нужна. Правда, если вдуматься, выходило, что шансов на ту другую Россию все равно будет больше не у дворников и сторожей, а как раз у тех недоносков, которые сейчас служат в пропаганде, но и после любой революции останутся востребованными специалистами просто потому, что они все эти годы работали и росли, а дворники со сторожами нет, и это обязательно окажется решающим аргументом, а с остальным справиться легко – да, работал в пропаганде, но сам писал только о погоде, а если не о погоде, то еще о чем-нибудь, о кино; а если воспевал президента – так ведь заставляли, вы что думаете, те, кого заставляли – они не жертвы? Жертвы, конечно, и все мы были под одной и той же железной пятой. Но и на эту тему Кашину думать совсем не хотелось. Если ты решил, что все будет хорошо – все и будет хорошо.

Смотрел на снег за окном. Диван мягкий, удобный.

XXXVII

«Что тебе сказать о Швейцарии? Все виды да виды», – теперь я часто повторял эту строчку Гоголя в письмах и эсэмэсках в Москву, и только когда зачем-то впервые произнес ее вслух, расслышал в ней имя какого-то Давида – наверное, покровителя всех изганников того негероического типа, которые сами себя определили в изгнанники и, довольные собой, наблюдают издалека за Россией, радуясь каждой плохой новости, потому что каждая плохая новость из России хороша прежде всего тем, что она показывает, как вовремя я свалил.

Но виды – действительно виды; известно, что Ильич однажды, сидя у Женевского (Набоков говорил – Леманского) озера в Монтре, замер однажды, уставившись на торчащие из тумана горы противоположного берега, и Надежда Константиновна, еще не привыкшая к таким приступам, спросила – «Володенька, что с тобой?» – а он помолчал еще и твердо ответил: «Как все-таки гадят нам эти меньшевики».

Я всегда смеялся над этой историей, а теперь, когда я сам сижу на этом берегу, спроси меня – что со мной? – и я тоже, конечно, отвечу что-нибудь про меньшевиков, потому что а что тут еще скажешь.

На нашей (очевидно, советской) карте мира Швейцария – это банки, часы, сыр, шоколад, ну и Ленин, кстати; зачем-то он жил в Швейцарии, а он ведь умный был, где попало жить не станет. И вот Ленина я как раз быстро понял – едва ли, кроме Швейцарии, есть на свете такие места, в которых можно жить, не вдаваясь вообще ни в какие местные дела, не обрастая местными знакомствами и получая информацию только из диалога с самим собой, даже если он, как в наше время (при Ленине такого не было) подкреплен постоянно подключенным к твоей голове интернетом.

Что первое слетает с тебя, когда ты начинаешь жить за границей – это как раз то, что казалось непобедимым в России. В России ты спорил, корректно ли использовать слово «русский» в публичной риторике, или же это может оскорбить другие народы многонациональной федерации. В России ты знаешь, что у татарина родина – Татарстан, у чеченца – Чечня, у бурята – Бурятия, а у русского родины нет, потому что даже в тех частях России, к которой не приделано этнического определения, русский – просто один из многих наряду с теми же татарином и чеченцем. Грозный – не твой, Казань – не твоя, а Кострому ты, пожалуйста, раздели по-братски и с чеченцем, и с татарином, таков твой многонациональный долг.

За границей это все исчезает, этого нет, за границей ты – русский по умолчанию, причем не такой, на которого надо показывать пальцем, смеясь или негодуя, а такой, каким русскому, оказывается, и положено быть. Ни надрыва, ни ненависти, потому что надрыв и ненависть избыточны, просто – в Европе есть много разных народов, есть англичане, есть немцы, есть французы, есть испанцы, есть русские, то есть просто один из народов, огромный, сильно повлиявший на весь остальной мир (на кого-то, чего уж там, танками, но ведь на кого-то и Малевичем; я радовался, когда на купленной где-то в Италии на бензоколонке бутылке обычной местной минеральной воды увидел «Голову крестьянина» Малевича – это ведь никуда не денется, даже если пол-России пересажать по двести восемьдесят второй статье).