Кукольная королева

У него ушло много лет, чтобы выведать законы этого изменчивого мира, где нет ничего постояннее непостоянства. Ещё больше – чтобы подчинить эти законы себе и обрести способность всегда находить нужное там, где тщетны оказывались любые попытки запомнить путь или начертить карты.

Но недостатка в летах у него не было.

Стеклянные деревья, неотличимые друг от друга, множились вокруг лабиринтом, гибельным для глупцов, что осмелились бросить вызов Зазеркалью. Он и сам когда-то столько блуждал в этих лесах, теряя выход и ориентиры, что любой на его месте умер бы; и даже прах его исчез бы, утонул в зеркальной земле, обращая своего владельца лишь завитком искристого тумана и шёпотом хрустальной листвы. Меньше, чем тенью, призрачнее, чем те, кто обречён вечно бродить в этом мире, сотканном из белизны и ртутного блеска.

…он и умирал здесь. Не раз. Если можно назвать смертью тот короткий сон, что его обрекли испытывать вместо сладости вечного забвения. Теперь на его смертях и его открытиях зиждется величие рода людского, в то время как он, сама личность его забыты. И хвалы за зеркальные путешествия люди возносят Шейлиреару Дарфуллу, построившему мир справедливости и процветания на чужих костях, которые островком возвысились среди багряного моря, разлившегося Кровеснежной ночью и многими ночами, следовавшими за ней…

Умение находить иронию в любых вещах слишком давно спасало его в ситуациях, куда меньше располагавших к иронии, чтобы эти мысли вызывали у него что-либо кроме улыбки.

Деревья расступились, в который раз признавая поражение, выпуская его из лесного плена к таверне, что наконец проступила из белизны. От того, что в реальном мире было добротным белёным домом с камышовой крышей, остались лишь одна стена, стойка бара и пара столов среди пустоты. Всё – обесцвеченное, выцветшее до зыбкой прозрачности: и камень, и красное дерево, и стекло бутылей, и дерево бочонков, из которых некогда разливали пенящийся и пьянящий хмель. Безликие тени – законные обитатели Зазеркалья – скользили мимо, темнели за столами, задерживались у стойки, точно заказывали незримое питьё невидимому хозяину.

Порой у него мелькала ленивая мысль, сколько здесь, по другую сторону зеркал, бродит тех, кто был казнён его рукой. Вероятно, кто-то из них и сейчас ходит вокруг, не видя его, не узнавая его лица.

Он знал, как остаться неузнанным – в реальности и вне её.

– Ты снова тут.

Её голос пропел за его спиной, как поёт бокал, когда оглаживаешь грань кончиком пальца.

– Как и ты.

Он не обернулся: лишь прошёл к стойке, где его уже ждал стакан – чище слезы и кристальной воды, чище, чем самое чистое стекло его мира. В реальности они пили из глиняных кружек без ручек; здесь глину лишили цвета, фактуры, самой сути, превратив в хрусталь.

«Зачем ты приходишь сюда, Палач? – спросила она его когда-то. – Что ты ищешь?»

«Тени былого», – ответил он.

– Надо же как-то коротать вечность. – Присоединившись к нему за стойкой, тоже облокотившись на столешницу, она взяла второй стакан в руку, на глазах обретшую цвет. Короткие пряди оттенка той последней благостной тьмы, ощутить милость которой ему было заказано, при движении на миг сменились бледно-золотой вуалью длинных кудрей, падавших на худенькие девичьи плечи, обнажённые чёрным платьем. – Это место заставляет чувствовать себя… почти живой.

Иногда он находит её. Иногда – как сейчас – она его. Обнаружить одну особенную тень среди тысяч одинаковых непросто, даже если знать, где и как искать. Он не всегда успевает узнать её раньше, чем она приходит к нему, притянутая тем, что связало их крепче, чем им обоим хотелось бы.

Тут, в отличие от реальности, он прячется ото всех, но не от неё.

Он смотрел на стакан; с её приближением то, что наполняло прозрачную глину, тоже обрело цвет – янтарный, насыщенный, яркий. Настоящий. Все тени здесь помнили, какими в действительности они должны быть, и неважно, отражали они предметы или людей. Просто чаще всего они не считали нужным маскироваться и придавать себе качества, важные лишь для тех, чьи души заключены в обёртку из плоти, крови и костей.

В их встречи он спрашивал её о многом, и о том, есть ли вкус у зазеркального пойла, в том числе. Она ответила, что скорее память о вкусе, возникающая во рту.

Он не сомневался: попробуй он хоть раз то, что щедро предлагает ему Зазеркалье – ощутит вкус того самого бренди, что они пили в «Гарцующей кошке», пока та не рассыпалась пеплом среди сожжённого Адаманта. Терпкий, крепкий, сладкий в самую меру: лето, цветы и солнечное золото, рассыпающиеся на языке. Сейчас его уже не делают – «Жёлтый Джерт», сорт яблок, из которого его гнали, погиб в Тёмное Время. Его любимый «Мекинтайр», запасы которого исправно пополняет Альдрем, похож, но не совсем.

Со вкусом проснутся и другие воспоминания. О братских объятиях. О смехе и боли, делимых на шестерых. О неосмотрительных словах, сорвавшихся с губ юной волшебницы, глотнувшей больше, чем стоило бы, чтобы сохранить трезвый ум.