Культура и империализм

Алатас приводит альтернативный аргумент по поводу роли ленивого туземца или, скорее, поясняет, почему этот миф сохраняется в умах европейцев столь длительное время. Он также показывает, что этот миф продолжает жить, по словам Эрика Уильямса, которые я цитировал ранее, как «затасканный эгоизм, чье банкротство в исторической перспективе смердит до небес, может оказаться преградой и препятствием, что можно объяснить только оказанными ранее значительными услугами и глубокой и давней укорененностью».* Миф о ленивом туземце — это синоним господства, а господство в основе своей есть сила. Многие ученые настолько привыкли считать, что сила обладает только дискурсивным действием, что описание Алатасом систематического разрушения колониалистами прибрежных торговых государств на Суматре и по всему Малайскому побережью, территориальных захватов, которые вели к уничтожению таких туземных классов, как рыбаки и оружейники, и помимо всего прочего таких действий иностранных властителей, на которые никогда бы не пошел ни один местный класс, поражает своей простотой.

Власть, доставшаяся голландцам, отличалась от власти их местных предшественников. Местная власть обычно была более либеральной по отношению к торговле. Она не разрушала собственный торговый класс на обширной территории и продолжала пользоваться продуктами собственной промышленности. Она строила собственные лодки и не в последнюю очередь не могла установить монополию на большей части Индонезии. Она способствовала навыкам собственного народа даже тогда, когда на троне был тиран.

Контроль того рода, о котором говорят в своих работах Алатас и Гуха, был почти тотальным и опус-

* Williams Eric. Capitalism and Slavery. New York: Russell & Russell, 1961. P. 211.

**Alatas. Myth of the Lazy Native. P. 200.

тошительным. Это был затяжной конфликт с колонизируемым обществом. А потому рассуждать о том, как устанавливается преемственность между Европой и периферийными колониями, невозможно, будь то со стороны Европы или со стороны колоний. Вместо этого для ученого, стоящего на позициях деколонизации, в наибольшей степени подходит герменевтика подозрения. Тем не менее великие оптимистические нарративы освободительного национализма уже более не служат подтверждению сообщества культуры, как это было в 1930-е годы для Джеймса и Антониуса. Вместо этого возникает новое методологическое сообщество — более сложное и жесткое по своим требованиям. Работа Гухи стимулировала важное совместное предприятие, «Subaltern Studies», которое в свою очередь привело Гуху и его коллег к дальнейшим исследованиям проблем власти, историографии и народной истории. Работа Алатаса преследовала две цели: установить основания постколониальной методологии в истории и обществе Южной Азии и продолжить работу по демистификации и деконструкции, начатую им в «Мифе о ленивом туземце». Я не собираюсь утверждать, что энтузиазм и страстность нарратива в работах двух довоенных интеллектуалов не выдержали испытания временем в глазах последующих поколений или что более техничные и тщательные работы Алатаса и Гухи демонстрируют и более узкий профессионализм и, увы, культурно менее широкий подход западной метрополийной аудитории. Скорее, как мне кажется, Джеймс и Антониус обращались к движениям, уже вступившим на путь самоопределения, пусть даже частичного и крайне неудовлетворительного сорта, тогда как Гуха и Алатас при рассмотрении проблем, обсуждаемых в разделе постколониальных исследований, принимают прежние успехи (такие, как национальная независимость) за должное, при этом подчеркивая несовершенства деколонизации, приобретенных доселе свобод и самоидентичности. Гуха и Алатас в равной степени обращаются к западным ученым и к соотечественникам, туземным ученым, которые все еще находятся в плену у колониальных концепций собственного прошлого.