Культура и империализм

привлекает наше внимание как история арабского национализма начала XX века и как проницательный документ привилегированного класса, за которым после 1930—1940-х годов следовали более радикальные и нативистски настроенные арабские авторы. Уже более невозможно и не нужно обращаться к западным творцам политики в целом, как и исходить общего универсума дискурса. Гуха появляется в 1960-х годах как изгнанник, находящийся в глубоком разладе с индийской политикой, контролируемой теми, кого Та-рик Али назвал «разными неру и ганди».*

Политика — и откровенно политический импульс, составлявший фон их работы, — естественным образом воздействуют на науку и на исследования, которые представляют все эти четыре автора. Очевидная политическая или человеческая актуальность тона и суть их книг заметно контрастирует с тем, что в современной западной науке представляется нормой. (Как возникает эта норма с ее якобы независимостью, торжественными заявлениями об объективности и беспристрастности, кодом politesse¹³⁸ и ритуального спокойствия — это проблема для социологии вкуса и знания.) Каждый из этих четырех интеллектуалов третьего мира пишет изнутри и внутри политической ситуации, чье давление постоянно. Ими движет не минутное раздражение или второстепенные эмпирические заботы, от которых можно было бы отмахнуться ради высшей цели. Неразрешенная политическая ситуация лежит на поверхности, она влияет на риторику и меняет акценты науки, поскольку авторы исходят из позиции знания и авторитета науки, но также и из позиции народа, чей опыт сопротивления и борьбы есть исторический результат порабощения. Как говорит

* Tariq AIL The Nehrus and the Gandhis: An Indian Dynasty. London: Pan, 1985.

Адорно об очевидном искажении языка, используемого в подобных обстоятельствах, «на языке порабощенных, с одной стороны, лежит печать доминирования, тем самым и дальше отказывая им в справедливости, обещанной неискаженным, самостоятельным словом каждому, кто свободен настолько, чтобы произносить его без ненависти».*

Я далек от того, чтобы утверждать, будто оппозиционная наука должна быть резкой и грубой, или что Антониус и Джеймс (или Гуха и Алатас, коли уж на то пошло) наполняют свой дискурс бранью и обвинениями. Я только говорю, что эти книги открыто связаны с наукой и политикой, поскольку их авторы считают себя в западной культуре эмиссарами, представляющими политическую свободу и деяния, которые еще не реализованы, блокированы и отложены. Неверно было бы истолковывать историческую силу их заявлений, дискурсов и интервенций, называя их (как это однажды сделала Конор Круз О'Брайен**) взывающими о симпатии, дезавуировать их как cris de coeur'³⁹ рьяных активистов и фанатичных политиков. Поступать так — значит ослаблять, недооценивать их, принижать их вклад в познание. Неудивительно, говорит Фанон, что «для туземца объективность всегда направлена против него».***

Искушением для метрополийной аудитории всегда было считать, что эти книги и им подобные — не более чем материал туземной литературы, данные «туземных информантов», а не равноценный вклад в познание. Авторитет на Западе даже таких работ, как работы Антониуса и Джеймса, был подорван по

* Adorno Theodor. Minima Moralia: Reflections from a Damaged Life, trans. E. F. N. Jephcott. 1951; trans. London: New Left, 1974. P. 102.

** O'Brien Conor Cruise. Why the Wailing Ought to Stop // The Observer. 1984. June 3.

*** Fanon. Wretched of the Earth. P. 77.

той причине, что для профессиональных западных ученых все это представлялось взглядом откуда-то извне. Возможно, в этом одна из причин, почему Гуха и Алатас поколением позже предпочли сконцентрироваться на риторике, идеях и языке, нежели tout court¹⁴⁰ на истории, предпочитая анализировать вербальные симптомы власти, нежели ее брутальные действия, процесс и тактику, нежели источники, интеллектуальные методы и энунсиативные техники, нежели мораль, — предпочли деконструиро-вать, нежели разрушать.