Культура и империализм

Воссоединить опыт и культуру — означает контрапунктически прочесть тексты и из метрополий-ного центра, и с периферии, не отдавая предпочтения ни привилегии «объективности» «нашей стороны», ни преграде «субъективности» «их стороны».* Это вопрос понимания того, как читать, как говорят деконструкторы, не отрывая его при этом от вопроса, что читать. Тексты — это незавершенные объекты. Это, как однажды выразился Уильямс, суть знаки и культурные практики. И тексты творят не только собственных предшественников, таких как Борхес и Кафка, но и последователей. Великий имперский опыт прошедших двух столетий носит глобальный и универсальный характер, он повлиял на каждый уголок земли, и на колонизаторов, и на колонизируемых. Коль скоро Запад добился мирового господства и коль скоро он, по-видимому, закончил свой путь тем, что, по выражению Френсиса Фукуямы, достиг «конца истории», люди Запада уверились

*См.: Mohanty S. Р. Us and Them: On the Philosophical Bases of Political Criticism // Yale Journal of Criticism. 1989. Vol. 2, N 2. P. 1—31. Три примера подобного метода в действии: Brennan Timothy. Salman Rushdie and the Third World: Myths of the Nation. New York: St Martin's Press, 1989; Layoun Mary. Travels of a Genre: The Modem Novel and Ideology. Princeton: Princeton University Press, 1990; Nixon Rob. London Calling: V. S. Naipaul, Postcolonial Mandarin. New York: Oxford University Press, 1991.

в полноте и нерушимости своих культурных шедевров, своей науки и своих миров дискурса. Весь же остальной мир стоит в просительной позе у их окна. Однако я уверен, что все это по большому счету — фальсификация культуры, направленная на то, чтобы лишить ее связи со средой или изгнать ее с оспариваемой территории, или — что в большей степени касается оппозиционной линии внутри западной культуры — отрицать ее реальное влияние. «Менс-филд-парк» Джейн Остин — это роман про Англию и про Антигуа, и эту связь Остин делает очевидной. А потому это роман о порядке дома и о рабстве за границей, и это можно понимать — даже нужно понимать — именно таким образом, в одном русле с Эриком Уильямсом и С. Л. Р. Джеймсом. Аналогичным образом Камю и Жид писали именно о том же самом Алжире, о котором писали Фанон и Катеб Ясин (Kateb Yacine).

Если эти идеи контрапункта, переплетения и интеграции значат для них что-либо большее, чем просто вежливое допущение многосторонности и широты взгляда, это значит, что они заново утверждают исторический опыт империализма как вопрос, во-первых, взаимозависимости историй, взаимного пересечения сфер интересов, во-вторых, чего-то такого, что предполагает интеллектуальный и политический выбор. Если, например, французскую, алжирскую или вьетнамскую историю, карибскую, африканскую, индийскую или британскую историю изучают, скорее, по отдельности, нежели совместно, тогда и опыт господства и подчинения также остается искусственно разделенным. Считать имперское господство и сопротивление ему двояким процессом, идущим в сторону деколонизации и независимости — означает в большой степени равняться на процесс и интерпретировать обе стороны соперничества не только герменевтически, но и политически.

Такие книги, как «Черные якобинцы», «Арабское пробуждение», «Право собственности» и «Миф о ленивом туземце» сами являются частью такого соперничества. Они делают интерпретативный выбор более явственным, его труднее становится игнорировать.