Культура и империализм

Мой анализ был бы неполон, если бы я не упомянул о еще об одном важном элементе. Говоря о контроле и консенсусе, я сознательно использовал слово «гегемония», несмотря на заявление Ная, что сегодня у США такой цели нет. Это не вопрос непосредственного установления режима согласованности между современным культурным дискурсом в США и американской политикой в отношении подчиненного, не-западного мира. Скорее, это система давления и сдерживания, при помощи которой весь культурный корпус сохраняет свою имперскую по сути идентичность и свою направленность. Именно поэтому можно утверждать, что культура мейнстрима обладает некоторой регулярностью, целостностью или предсказуемостью во времени. Иначе говоря, можно распознать новые схемы доминирования в современной культуре, если пользоваться описанием постмодернизма у Фредерика Джеймисона.* Аргументация Джеймисона связана с его описанием потребительской культуры, чьи главные черты — новое соотношение между основанным на пастише и ностальгии по прошлому, новой и эклектичной случайностью культурного артефакта, реорганизации пространства и характеристиками многонационального капитала. Сюда же следует добавить феноменальную способность культуры вбирать в себя, что позволяет каждому фактически говорить что угодно, но затем все это либо включается в ос-

* Jameson Fredric. Postmodernism and Consumer Society // The Anti-Aesthetic: Essays on Postmodern Culture / Ed. Hal Foster. Port Townsend, Wash.: Bay Press, 1983. P. 113—125.

новное русло, либо отправляется куда-то на периферию.

Маргинализация в американской культуре означает своего рода несущественную провинциальность. Это сочетание непоследовательности с чем-то незначительным, неважным, лишенным силы — короче говоря, это означает ассоциацию с тем, что эвфемистически называют «альтернативными» способами, альтернативными государствами, народами, культурами, альтернативным театром, прессой, альтернативными газетами, художниками, учеными и стилями, которые когда-нибудь потом могут оказаться в центре или по крайней мере стать модными. Новые образы центральности, непосредственно связанные с тем, что С. Райт Миллз (С. Wright Mills) назвал силовой элитой (power élite), вытеснили менее оперативную и слишком рефлективную печатную культуру с ее кодированием сопутствующих и непокорных категорий исторического класса, унаследованной собственности и традиционной привилегии. В сегодняшней американской культуре центральное место занимают фигуры исполнительной сферы: президент, телевизионный комментатор, корпоративный управленец, знаменитости. Центральное положение — это идентичность, то, что обладает силой, что важно и что наше. Центральность поддерживает баланс между крайностями; она придает идеям баланс умеренности, рациональности и прагматизма; она держит середняков вместе.

Центральность дает начало полуофициальным нарративам, которые санкционируют и провоцируют определенные причинно-следственные цепочки, в то же время блокируя появление контр-нарративов. Самая обычная последовательность (и одновременно самая старая) — что Америка — сила добра в мире, — регулярно выставляется против иностранных заговоров, онтологически вредных и направленных «против» Америки. Так, американская помощь Вьетнаму и Ирану была извращена коммунистами, с одной стороны, и террориста-ми-фундаменталистами — с другой, и все это привело к унижению и глубокому разочарованию. Следовательно, в ходе холодной войны отважные афганские моджахеды, движение «Солидарности» в Польше, никарагуанские «контрас», ангольские повстанцы, правительственные войска в Сальвадоре, — все те, кого «мы» поддерживаем — если бы все шло как надо, одержали бы с «нашей» помощью победу. Но назойливые попытки либералов дома и дезинформация экспертов за рубежом мешают нашей помощи. И так вплоть до Войны в Заливе, когда «мы» избавились, наконец, от «вьетнамского синдрома».