Культура и империализм

От мельчайших деталей повседневности и до широкого диапазона глобальных сил (включая и то, что получило наименование «смерти природы»), — все это обращается к растревоженной душе и вряд ли возможно смягчить их напряженность и порождаемые ею кризисы. Почти повсеместно есть две общие зоны согласия: свободы личности должны быть соблюдены, и природную среду необходимо защищать от дальнейшего истощения. Демократия и экология — обе эти темы, обладая собственным локальным контекстом и множеством конкретных горячих зон, разворачиваются в глобальном масштабе. Взаимосвязь между индивидуальной идентичностью (воплощенной в отдельных деталях вроде курения или использования аэрозолей) и общими рамками, будь то проблема национальных конфликтов, исчезновения лесов или глобального потепления, оказывается в высшей степени непосредственной, а вот вековые традиции искусства, истории и философии уже не

* Miyoshi Masao. Off Center: Power and Culture Relations Between Japan and the United States. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1991. P. 623—624.

вполне им отвечают. Большая часть из того, что на протяжении четырех десятилетий было в западном модернизме и его последствиях столь привлекательным, например развитые интерпретативные стратегии критической теории или самосознание литературных и музыкальных форм, сегодня кажется почти старомодно абстрактным и отчаянно европо-центричным. Теперь больше доверия вызывают сообщения с передовой, где продолжаются бои между отечественными тиранами и идеалистической оппозицией, гибридами реализма и фантазии, картографическими и археологическими описаниями, исследования в технике смешанных форм (эссе, видео или кино, фотография, мемуары, истории, афоризмы) бесприютного опыта изгнанничества.

А потому главная задача — соответствовать новым экономическим и политическим дислокациям и конфигурациям нашего времени, поразительным реалиям взаимозависимости человека в мировом масштабе. В приведенных примерах Японии, Восточной Европы, ислама и Запада есть нечто общее: необходимость нового критического осознания, что возможно осуществить только через пересмотр отношения к образованию. Если просто побуждать студентов отстаивать собственную идентичность, историю, традицию, уникальность, это может подтолкнуть их отстаивать свои базовые права на демократию и гарантированное, достойное существование. Но нужно идти дальше и увидеть все это на фоне географии других идентичностей, народов, культур и затем понять, как, несмотря на все различия, все они неизменно пересекаются друг с другом — через неиерархические влияния, наложения, включения, память, намеренную забывчивость и, конечно же, через конфликт. Сейчас мы находимся где-то вблизи от «конца истории», но еще так и не сумели отказаться от попыток ее монополизации.

Это и прежде не было слишком уж удачно, несмотря на все заклинания политиков о сепаратистской идентичности, мультикультурализме, дискурсе меньшинств, — и чем быстрее мы научимся искать альтернативы, тем будет лучше и безопасней. Дело в том, что мы оказались перемешаны один с другим в такой степени, что большинству национальных систем образования даже и не снилось. Соединить знание в искусстве и науке с такими интегративными реалиями, по моему убеждению, — в этом и состоит интеллектуальный и культурный вызов момента. Нельзя забывать и о нарастающей критике национализма со стороны различных теоретиков освобождения, о чем я говорил ранее, поскольку мы не можем подвергать себя риску повторения имперского опыта. Каким образом можем мы в изменившихся, но все еще весьма близких современных отношениях между культурой и империализмом, — отношениях, которые потворствуют опасным формам доминирования, — сохранить раскрепощенные великими движениями сопротивления и деколонизации и массовыми восстаниями 1980-х освободительные энергии? Могут ли эти энергии избежать гомогенизирующих процессов современной жизни, сдержать интервенции новой имперской центральности?

«Все — иное, изначальное, лишнее, странное», — отмечает Джерард Мэнли Хопкинс в «Пестрой красоте»¹⁶⁴ (G. М. Hopkins. «Pied Beauty»). Вопрос в том — Где? И где также, можем мы спросить, это место поразительно гармоничного видения времени, переходящего в безвременье, о котором идет речь в конце стихотворения «Литтл Гиддинг»,¹⁶⁵ мгновение, которое Элиот прозрел в следующих сроках:

Впитало традицию и современность;

Разговорное слово — метко, но не вульгарно,

Книжное — точно, но не педантично:

Гармония общего ритма.

Пер. С. Степанова