Культура Zero. Очерки русской жизни и европейской сцены

Не опасные фанатики, не идеалисты, не страшные тираны, а жалкие и комичные посредственности окопались на всех уровнях власти – от райкомов до ЦК. Жить в то время было уже не страшно, но противно и временами очень смешно. Неслучайно едва ли не все наши культовые фильмы, смотренные-пересмотренные и растасканные на цитаты, – это комедии, а не боевики, эпосы или мелодрамы. Не «Касабланка» или «Унесенные ветром» (как на диком Западе), не «Летят журавли» или «Баллада о солдате» (как могло бы и должно бы, в сущности, быть в России). Нет. Комедии. Эпоха лжи, лицемерия и официального ханжества превратила именно комедию в главный и всенародно любимый киножанр, ибо она позволяла с должной иронией относиться к тому беспросветному «совку», который граждане постоянно наблюдали на экранах ТВ и на бесконечных собраниях в трудовых коллективах.

Владимир Этуш никогда не диссидентствовал. Но «совок» и дорвавшуюся до вершин социальной иерархии посредственность он заклеймил мощнее самых ярых борцов с режимом. Он поставил обществу диагноз, который до сих пор актуален. Не оттого ли его Шпак, его Саахов, его Карабас Барабас не сходят у всех с языка, что они оказались куда живучее самой советской власти. Она-то рухнула, но ничтожества, выброшенные ею на берег истории, все еще бродят среди нас и не без успеха пытаются уберечь «все, что нажито непосильным трудом».

Михаил Козаков: больше, чем актер

14/10/2009

Жизнь Михаила Козакова сама по себе могла бы стать сюжетом для небольшого рассказа.

В середине 1950-х, окончив Школу-студию МХАТ, он был на редкость прекрасен собой: в его лице проступали разом библейские черты и черты красавца-фанфарона из легкомысленного французского водевиля.

Эта внешность решительно не шла совсем не шепотом заявившему о себе в скором времени «шептальному реализму». Да и вообще всякому реализму не очень шла. Для нее потребны были салонные комедии и патетические трагедии. И Козаков после Школы-студии МХАТ не случайно ушел в «Маяковку». Здесь он сыграл своего Гамлета. Здесь, у «формалиста» Николая Охлопкова, он обрел театр сильных страстей и романтических чувствований.

Этот театр доживал свое время. Ему на пятки наступал другой – не романтический, скорее интеллигентский. Оттепельный. В нем были неуместны трагические порывы, красавцы-герои с восточным разрезом глаз казались инопланетянами, и даже юмор тут предпочитали не площадной и не салонный, а тоже интеллигентский. И молодой Михаил Козаков, за которым, по воспоминаниям Василия Аксенова, толпой ходили по Невскому зеваки – почти одновременно с Гамлетом он сыграл у Михаила Ромма в «Убийстве на улице Данте» и был фантастически популярен, – вписался в этот новый тренд не актерской природой, а какой-то иной частью своей души. Своим происхождением, что ли…

Он родился в Петербурге, который тогда уже (или еще) был Ленинградом. Его отец Михаил Козаков был известным писателем, мать Зоя Никитина – литературоведом и редактором. В их доме бывали Евгений Шварц, Михаил Зощенко, Борис Эйхенбаум и Анна Ахматова. Этого факта из его биографии не выкинешь. Происхождение сказалось не сразу. Но сказалось, в конце концов, мощно и явственно.

В годы оттепели мальчики и девочки из интеллигентных семей часто шли в актеры. И, положа руку на сердце, именно это оттепельное поколение стало самым литературоцентричным в череде других театральных поколений. Тут многие читали стихи, а некоторые их и писали. А уж в прозаическом жанре (эссе, мемуары) не попробовал себя только ленивый. Но даже на фоне своего поколения книгочеев, для которого декламирование стихов с эстрады стало таким же естественным, как для сегодняшних артистов съемка в рекламном ролике, Михаил Козаков все равно казался белой вороной. На каждый третий вопрос он отвечал какой-то подходящей случаю стихотворной цитатой. Круг его знакомых состоял из литераторов и критиков даже в большей степени, чем из его коллег по театральному цеху.

Он превратился с течением времени из вальяжного баловня судьбы, любимца женщин и дамского угодника в задумчивого, равнодушного к суете богоискателя. На невинную фразу, начинающуюся словами «Вот вы – как актер…», он может вдруг разразиться гневной тирадой: «Кто актер? Я? Да вы меня не знаете совсем! Я давно уже выломался из этой странной зависимой бабской профессии». А ведь и впрямь выломался. От Охлопкова ушел, и от Эфроса ушел, от Ефремова ушел, из «Ленкома» ушел…

Лицедейство, как выяснилось с течением лет, вовсе не его суть, оно лишь часть его многогранной природы. Он не то чтобы стал выше своей профессии, но как-то немного в стороне – режиссер, писатель, автор чтецких программ, без пяти минут документалист, неистовый спорщик… Его участие в антрепризе – а после возвращения из Израиля он стал одним из главных апологетов этой театрально-хозяйственной формы – это так… актерские рефлексы. Без ролей в антрепризах, в конце концов, его вполне можно себе представить. Без стихов Бродского, Лермонтова, Пушкина, Самойлова Козакова – нет. Он сросся с ними всем своим существом.