Культура Zero. Очерки русской жизни и европейской сцены

Для артиста-романтика Янковскому явно не хватало наивности и бесшабашной удали. А саморазъедающей меланхолии всегда было чересчур много. Он лучше всего и чаще всего играл порядочного человека, больного своей порядочностью. Редкие образы негодяев – от жуткого шварцевского Дракона до среднестатистического советского мерзавца из «Мы, нижеподписавшиеся» – скорее обозначают широкий диапазон его актерских возможностей, чем описывают его главную тему. А тема сквозит почти везде, где может сквозить – от ролей рефлексирующих интеллигентов до образов опустившихся джентльменов. Даже В. И. Ленин в его исполнении и в полном соответствии с трактовкой Марка Захарова и Михаила Шатрова становился воплощением порядочности и ответственности. Даже в комическом и жалком Жевакине из ленкомовской «Женитьбы» чувствовалось желание из последних (ну, может, предпоследних) сил сохранить хоть малую толику совестливого благородства. Что бы ни играл этот артист, он все время был обращен в самого себя. Он словно бы смотрел на пламя какой-то свечи. Он знал, что, пока он не дойдет до цели, свеча не должна погаснуть.

Александр Филиппенко: счастье от ума

02/09/2009

Есть артисты просто даровитые. А есть даровитые и умные. И этот ум как-то просвечивает сквозь их лицедейскую природу. Вышел человек на сцену прочитать отрывок из прозы, и ясно понимаешь, что кроме этого конкретного отрывка он читал много произведений мировой литературы. И не просто читал, а еще и размышлял над ними.

У Александра Филиппенко сквозь актерский дар кроме ума и начитанности все время просвечивает еще одно качество – юношеская пытливость. Неравнодушие к жизни. Он, как говаривала Зинаида Гиппиус, «интересуется интересным». А ты встречала такое-то имя? А то-то видела? А надо на такой-то спектакль сходить? В этом прирожденном комике удивительным образом уживаются темперамент Фигаро (он все время на бегу, вприпрыжку) и резонерская вдумчивость Сатина, которого он некогда превосходно и неожиданно сыграл в спектакле Адольфа Шапиро, лишив всякого пафоса «речь о достоинстве человека». В исполнении Филиппенко словоохотливый обитатель ночлежки стал похож на постаревшего Мэкки-Ножа. Было сразу видно: этот Сатин срок мотал. В то, что он служил на телеграфе, верилось несколько меньше. Сложно сказать, сам ли Филиппенко придумал себе такого героя или режиссер ему подсказал. Мог и сам.

Он ведь всегда немного сам по себе. Стихиен и самостиен. Нигде надолго не приживается, но во многих местах обретается. Где только не поучился (от МФТИ до «Щуки»), где только не поработал (от «Таганки» до Театра Вахтангова), с кем только не посотрудничал (от Юрия Любимова до Роберта Стуруа), а все равно остался самим собой. Он не просто воплощение, он эманация свободолюбивого оттепельного духа, когда брюки дудочкой считались крамолой большей, чем антиправительственная речь.

Угрюмость не была сокрытым двигателем этой эпохи. И Филиппенко, переигравший множество упырей и злодеев, всегда казался артистом светлым. В нем, как мало в ком, была сильна и сильна до сих пор радость от самого присутствия на сцене, от возможности свободного волеизъявления и словоговорения, которые дарует театр. Он словно подмигивает эдак залу: мир, если посмотреть на него, взявшись за руки, в сущности, разумно устроен.

Кроме Филиппенко, я знаю лишь одного артиста, столь же отдельного от всего (ну, скажем осторожнее, – почти от всего), в чем он когда-либо участвовал. У него тоже сквозь талант просвечивает ум – острый, резкий, порой беспощадный. Ему тоже очень к лицу маска эстрадного интеллектуала, не чуждого гротескному выверту. Это, конечно же, Сергей Юрский. Но Юрский серьезней и суровей. Предпочитает полагаться на свои довольно ясные и веские представления о прекрасном и не поступится ими. Предпочтет не участвовать в том, в чем усомнился. Может, как и все на свете, обмануться, но на сознательный риск не пойдет.

Филиппенко иной. Он азартный. Более сомневающийся и оттого более гибкий. В нем напрочь нет ригоризма, почти неизбежно свойственного тем, кто уже сказал свое веское слово в искусстве. Недаром разрушители и бунтари часто становятся охранителями и консерваторами. Им хочется зафиксировать обломки прежней эпохи в том положении, в каком они оказались после их культурных подвигов. Филиппенко не хочется. Он не знает истину, он ищет ее в самых разных, порой неожиданных местах.