Культурные повороты. Новые ориентиры в науках о культуре

На столь же глобальной арене с недавних пор переструктурируется и целое исследовательское поле – сравнительное литературоведение. Осознав срочность всемирно-политической потребности в переводах и переводчиках – особенно после событий 11 сентября, – сравнительное литературоведение стало осваивать перевод как свою неотъемлемую, можно даже сказать, насущную исследовательскую перспективу: «Глобальный перевод есть другое название сравнительного литературоведения».[781] Соответственно, новая компаративистика, как пишет Эмили Аптер, должна позиционировать себя в политическом контексте «зон перевода», служащих конкретными ориентирами также и в интеллектуальной топографии переводческого транснационализма:[782] креолизация как опосредуемая через медиа, гибридная речь, неудачные переводы, непереводимости, связанные с несоответствием параллельных миров, или лингвистический сепаратизм оказываются здесь в поле зрения наряду с формами само-перевода, выступающими в качестве текстуальных стратегий участия в мировом переводческом рынке.

Такого рода отказ от национально-исторических парадигм в пользу перевода наметился и в транснационально ориентированных исторических науках. Они также в последнее время все чаще обращаются к феномену перевода, рассматривая его уже в качестве специфического исторического процесса.[783] Лидирующие позиции здесь занимают исследования Азии. Посредством «внешней перспективы» они показывают, что на исторические процессы можно взглянуть по-новому, если мыслить их как процессы переводческие: особенно колониализм и деколонизацию, историю миссионерства, а также трансфер понятий и теорий через заимствование и перетолкование главным образом западных концептов – например, таких центральных политических идей, как свобода и демократия. Конкретные случаи переводческого процесса и посреднической деятельности наблюдаются и в таких ситуациях трансфера, как, например, асимметричная трансформация западной социальной историографии в индигенизированную «социальную историю китайского образца» – применительно к модернизации китайского общества.[784] Благодаря таким примерам категория перевода заставляет в новом свете увидеть межкультурные связи, да и вообще «entangled histories» – не только как односторонний, гегемонистский трансфер, но как комплексный «процесс межкультурного транскодирования».[785]

Вот к каким точкам зрения смещается сегодня перспектива. Перевод как практика культурной гегемонии или как стратегия колониального подчинения,[786] неминуемо ведущая либо к адаптации, либо к противостоянию,[787] уступает место идее перевода как многогранного процесса межкультурной коммуникации. Все больше внимания при этом уделяется ре-интерпретациям, призывам к активному, собственному историко-политическому развитию понятий и концептов перед лицом многочисленных возможностей трансфера с Запада,[788] другими словами – практикам эксплицитной неэквивалентности. Тем самым анализ переводческих процессов преодолевает границы (европейской) истории понятий и идей. Несмотря на то что категория перевода используется главным образом все же метафорически, перевод как таковой уже начинает признаваться «специфическим, материальным событием в истории».[789] Это было продемонстрировано на примере переводческих сценариев с позиции ранней путевой литературы, которая рассматривается не как прописываемое задним числом «переводческое достижение», изображающее чужой мир, но как опыт, предопределенный многоголосыми и многополюсными структурами взаимодействия и перевода между местным населением, путешественником, рассказчиком, автором и, позже, – историком: «Переводить увиденное в изображаемое» («Translating Seen into Scene»).[790]