Культурные повороты. Новые ориентиры в науках о культуре

Итак, пространство уже давно считается не физически-материальным, но реляционным понятием. Решающим для spatial turn становится не пространство в смысле своего рода контейнера или резервуара, но пространство как процесс социального производства восприятия, использования и освоения, тесно связанный с символическим уровнем репрезентации пространства (посредством кодов, знаков, карт). Однако важной осью исследования становится в первую очередь связь пространства и власти. Ориентирами здесь предстают концепция «гетеротопий» Мишеля Фуко (служащих «„контрместоположениями“… фактически реализованными утопиями»),[856] концепция производства социального пространства как устоявшейся формы практики Пьера Бурдье[857] и феминистическая трактовка «пространственных геометрий власти» Дорин Мэсси.[858] Такой теоретический горизонт позволяет исследовать взаимодействия между пространством и социальными слоями, этносами и гендерными отношениями и анализировать опыт их включения в пространство и исключения из него, а также увидеть, как они порождают «другие», скрытые пространства. Соответствующее понятие пространства разрабатывается в урбанистических исследованиях (urban studies) в связи с внутригородскими конфликтами, дискурсами и стратегиями власти.[859] Именно такое понятие пространства питало развитие пространственного поворота.

На этом фоне ведущей наукой пространственного поворота становится география, однако лишь после того, как сама оказывается вынужденной снять междисциплинарные барьеры.[860] Для «поворотного» потенциала пространственной оптики важно, что в свете имеющего эпистемологическую направленность культурологического осмысления пространства в свою очередь реконцептуализируется традиционная культурная география.[861] Здесь уже давно в ходу не привычные, в большинстве своем эссенциалистские пространственные понятия культурной географии и уже не только их макроперспектива. Скорее, концепции пространства концентрируются на идеологических ландшафтах, на репрезентациях пространства, проникнутых отношениями власти, а также на микроперспективе пространственного влияния субъектов, тел, взаимодействий, социальных отношений. Формируется новая культурная география, заостряющая внимание на отношениях власти.[862] На этом примере особенно хорошо видно, как определенные культурологические дисциплины становятся ведущими в рамках какого-либо поворота, если одновременно они осуществляют собственную реконцептуализацию.

Впрочем, и этот процесс не обходится без конфликтов. Не все приверженцы одного и того же «поворота» преследуют одинаковые цели. Споры о верном направлении внутри «поворота» – в порядке вещей. На особо уязвимые места указывает Эдвард Соджа, открыто выступающий с постколониальных позиций.[863] Потому что для этих целей он прибегает к такой географии пространства, которая давно перестала соответствовать традиционной географической науке о пространстве. Пространственное мышление означает у него, с одной стороны, критику европоцентристской географии, маргинализующей другие культуры и общества, с другой – высвобождение из многовековых дихотомий, связанных с конструированием пространства, против которых уже выступал Эвард Саид, критикуя ориентализм. Это бинарное понимание пространства нельзя недооценивать уже потому, что по факту оно и сегодня находит свое отражение в апартеидах, гетто, резервациях, колониях и прочих формах изоляции за счет эссенциализирующей биполярности, в том числе и на оси «центр – периферия».[864]

Ввиду серьезных тенденций к восстановлению границ и агрессивных территориальных претензий, соответствующая рефлексия пространства, осознающая конфликтность ситуации, становится важной, пусть и не единственной направляющей осью пространственного поворота. Едва ли здесь можно апеллировать к постмодернистской динамизации пространства с ее наложениями, преодолениями границ и плавными переходами. Лишь постколониальные акценты проливают свет на связанные с конфликтами точки напряженности в их зависимости от гегемонистской пространственной политики. В постколониальной культуре критика географии колониализма и империализма означала в первую очередь критику «картографирования империи» («mapping of empire»), в котором участвовали и литературные тексты.[865] Эта критика особенно проявилась в опыте перекартографирования (re-mapping) и переписывания (re-writing), характерном для постколониальных субъектов, стремившихся с критических позиций перекроить иерархическую всемирную карту асимметрии между странами «центра» и странами «периферии», то есть обществами за пределами Европы. Лишь постколониальная перспектива сделала пространственную оптику столь политичной, что пространство вышло на передний план в качестве фундаментальной категории власти.