Культурные повороты. Новые ориентиры в науках о культуре

Связанная с глобализацией одновременность неодновременного, а также наслоение различных культурных идентичностей в ходе миграции могут обращаться к таким концепциям пространства, которые в любом случае вытесняют господствовавшую до сих пор темпорально-историческую модель. Лос-Анджелес считается буквально прототипическим примером такой синхронии жизненных миров,[884] урбанизации, которая обусловлена пространственным разделением власти и труда, властью централизовать и децентрализовать, а также пространственно структурировать социальные отношения.[885] Это обнаруживается через «воображаемую географию», выявляющую, к примеру, колониальные следы иммигрантских метрополий в их явном урбанистическом влиянии на пространство, или «гетеротопии» постмодернистских географий – если воспользоваться словом, которое уже звучит как жаргонизм. На примере Лос-Анджелеса как «реального-и-воображаемого места»[886] Соджа раскрывает свою концепцию «третьего пространства», глубоко связанного и с постколониальным поворотом. Третье пространство служит выражением заведомо трансдисциплинарной концепции пространственности – это пространство чрезвычайной концептуальной открытости[887] по ту сторону привычных границ, место движений и сообществ, которые выявляют новые области политического действия и политики пространства. Оно должно ускользать от всяческих фиксаций реальными физическими пространствами с их территориально закрепленным балластом традиций. «Реальные-и-воображаемые пространства» осмысляются как пространства, реципируемые одновременно материально и символически, реально и сконструированно, в конкретных пространственных практиках и в образах.[888] Принимая во внимание постколониальную исходную позицию этой концепции пространства, можно также утверждать, что пространственный поворот форсировало то же самое эмфатическое понятие пространства, которое не в последнюю очередь должно преодолеть эссенциализации прежней этнической политики.

Помимо метафоризации пространственный поворот – как и некоторые другие «повороты» – прошел стадию повышенной эмфатизации: «Возникает пространство тотальной открытости, пространство противостояния и борьбы, пространство разнообразнейших репрезентаций».[889] Несмотря на близость идее «третьего пространства» Хоми Бабы, эта концептуализация не остается просто фигурой мысли, но связывается с физическим пространством – отталкиваясь от комплексного влияния Лос-Анджелеса как мегаполиса, концентрирующего множество противоречивых слоев в одном месте, которое связано с иллюзией пространства и в то же время может восприниматься как «реальное-и-воображаемое место». Такой пространственный акцент с большей вероятностью позволяет конкретизировать «третье пространство» как чреватое действиями промежуточное пространство, каковое может использоваться именно в многогранных переходных процессах между культурами, гендерными ролями и в миграционных ситуациях – для согласования и сглаживания различий.[890]

Пространственная репрезентация и техники «маппинга»

Пространственный поворот ориентируется на практики осмысления и освоения пространства, но в то же время и на формы пространственной репрезентации. Когда речь идет о «топографическом повороте» (topographical turn) как о русле, в котором движется spatial turn, на передний план выходит акцент на изображение: «в отличие от пространственного поворота, в рамках которого возникает интерес прежде всего к практикам конструирования пространства, культурологический подход (топографического поворота. – Д. Б. – М.) связан с интересом к техникам и формам репрезентации».[891] Карта как объект анализа привлекает здесь к себе особое внимание, однако лишь в ходе методологической реализации или даже стратегического использования пространственного и топографического поворотов в процедуре «маппинга» (mapping»). Маппинг больше не относится к картам в узком смысле, но становится общей (метафоризированной) моделью упорядочивания действительности, моделью организации знания: маппинг тела или пространства,[892] маппинг будущего,[893] маппинг постмодерна[894] и т. д. Такие области картографирования предполагают расширение физической карты до «ментальных карт» («mental maps»), то есть до символического и прежде всего субъективного наполнения картографических элементов различными значениями. Ментальные карты отсылают к комплексности пространственной перспективы, к зонам сопряжения пространства и времени, на основе наложения (субъективных) актов воспоминания на физически-пространственные структуры.[895] Они представляют картографирование как ментальную операцию.