Эдвард Саид в ходе постколониального поворота уже подготовил почву для переориентации фокуса на пространственно-географические категории (имперско-)критической «культурной топографии».[866]
«Я говорю о способе включения пространственных структур и географических референций в культурный язык литературы, истории или этнографии – иногда в иносказательной форме, иногда путем объединения множества отдельных работ, иным образом не связанных ни между собой, ни с официальной идеологией „империи“».[867] Саид рисует карту пространственных констелляций власти, знания и географии в империалистском контексте. При этом он обнаруживает поле напряженных отношений между господствующими европейскими пространствами и отдаленными, периферийными территориями колоний, сказывающееся как на литературе, так и на культурном самопонимании. Такие перспективы пространственного поворота позволяют рассматривать постколониальные механизмы «переписывания», характерные для новейших мировых литератур, как стратегии геополитического «перекартографирования»: «И сегодня писатели и ученые бывших колоний накладывают на великие канонические тексты европейского центра свою собственную, отличную от них историю, соотнося их со своей локальной географией».[868]Тем самым пространственный поворот заведомо оказывается политически окрашен – новой описательной категорией культурологии здесь становится не пустое пространство. Это скорее обусловленные одновременностью неравных пространств и территорий пересечения, которые так удачно схватывает концепция «воображаемых географий» Саида: вписывание в пространство имперских элементов, скрытых иерархий, неуместного опыта, нарушенной непрерывности (как, например, в случае Палестины, где он родился), а также конструирование Другого и проекция антагонистичных образов (как, например, в случае ориентализма).[869]
Подобные случаи смысловой нагруженности пространства нельзя увидеть на карте. Это подтверждает и Соджа: «Не всегда легко заметить след имперской истории в физическом ландшафте».[870] Возникает потребность в конкретных стратегиях и методах анализа подобных комплексных воображаемых пространств. К таковым относится техника «контрапунктного» чтения Саида.[871] Потому что, например, в романах она способна выявлять субтексты и скрытые связи с властью империи так же, как помещать, казалось бы, противоположные явления в одну пространственную взаимосвязь, в неожиданную констелляцию сосуществования. В результате на поверхность выводится не только иерархия мест, но и – все еще заметное даже в художественных текстах – неравное разделение труда между Европой и неевропейскими обществами. Такая целенаправленная и критическая пространственная перспектива способствует аналитическому осмыслению «сложной и неравномерной топографии»[872] с ее разрывами и противоречиями (пришедшей на смену синхронному пространственному универсуму). Именно она после однозначных разграничений, характерных для старого миропорядка, послужит исходной точкой мировых, пересекающихся взаимодействий и культурных контактов.Принимая во внимание такие постколониальные отношения, новый поворот к пространству и в будущем должен отчетливо связываться с явлениями транснационализации и наоборот.[873]
Уже только поэтому новое пространственное мышление заставляет полагать, что территориальное понятие пространства пришло в негодность. Оно совпадало с национально-государственным понятием пространства, с представлением пространства и места как статического «резервуара» культурных традиций, в ходе образования национальных государств привязавшего и саму культуру к национальному ареалу с территориальными границами. Подобная концепция пространства имеет проблематичную предысторию, неотделимую от колониалистской локализации Другого. Но пространственные отношения и связи, все больше утрачивающие свой строгий территориальный компонент, транснационализировали и эту концепцию пространства. Лишь с таких позиций можно, например, осмыслить тот феномен, что диаспоры образуют всемирные сети и разделяют общие культурные представления, но в то же время разбросаны по различным уголкам планеты.