Культурный дневник 16.01.2014- 18.06.2013

Михаил Золотоносов сбивает поздний лак с некоторых биографий, напоминая о том, что Евгений Шварц в 1948 году читал приветственное обращение Сталину,  Ефим Эткинд одобрил исключение Пастернака из писательского союза, Константин Симонов был одним из организаторов антисемитской кампании, Георгий Владимов написал статью "Женские образы в пьесах Софронова", а Григорий Свирский, выпустивший в 1979 году в Лондоне книгу "Литература нравственного сопротивления", был автором образцового соцреалистического романа "Здравствуй, университет!", то есть той самой "лживой литературы", которую он впоследствии обличал. Но самый безжалостный удар Золотоносов наносит по репутации Даниила Гранина, "конформиста в постоянно сваливавшейся маске либерала". Автор "Гадюшника" напоминает, что Гранин выступал с осуждением Солженицына в 1969 году, а госбезопасность использовала его для "профилактирования" Анны Ахматовой. И совсем скверную роль автор романа "Иду на грозу" сыграл в деле Иосифа Бродского. Гранин не только "принял самое активное участие в травле общественных защитников Бродского", но и объявил, что поэта следовало судить по политической статье, а не за тунеядство. О том, что Гранин "погубил Бродского", говорила Ахматова.

Комментируя выступления на писательских собраниях, Михаил Золотоносов обращается за помощью к роману "1984". Как и в мире, придуманном Оруэллом, в ленинградской писательской организации постоянно выискивали мельчайшие признаки нелояльности и обрушивались на провинившихся. Вот секретарь по идеологии обкома КПСС говорит о выпущенном тремя школьниками рукописном журнальчике, с возмущением цитирует опубликованные там стихи:

Очки разбиты,

Вдребезги пробита голова,

Из туловища сделано

По крайней мере, два

и приравнивает его к идеологической диверсии венгерских антикоммунистов. На другом собрании прорабатывают поэта, который, выступая перед рабочими в Луганске, произнес вместо одобренной цензурой строчки своего стихотворения об Александре Грине другую – и это тоже становится серьезным событием. Что и говорить, если весь тираж тома "Библиотеки поэта" уничтожили из-за одной фразы о том, что до XX съезда некоторые поэты могли выразить себя только в переводах. "Поймут ли нормальные люди, из-за чего мы дрожали от страха?" – писал Федор Абрамов в дневнике после собрания, на котором осуждали Солженицына.

Причины страха в сталинские годы понятны. В конце 50-х тоже: "боялись, что их будут вешать, как в Венгрии", – поясняет автор "Гадюшника". Но и в конце 80-х (это уже не тема книги, Золотоносов публикует только стенограммы 40-60-х годов) боялись тоже.

Уже в разгар перестройки случилось мое единственное столкновение с "машиной уничтожения личности" ленинградского отделения писательского союза. Я и не помышлял о сотрудничестве с советскими изданиями, бесконечно их презирая, но тут начались публикации прежде запрещенных книг. Решили реабилитировать Владислава Ходасевича, не печатавшегося в СССР 60 лет, и журнал "Аврора" предложил мне сделать подборку. С одной стороны, редакция хотела показаться прогрессивной, с другой, не забывшая грандиозный скандал с Голявкиным и Брежневым (о нем чуть ниже), боялась всего на свете. Сигналы из Москвы шли противоречивые, никто толком не знал, что уже можно, а чего нельзя. Ходасевич был автором вполне антисоветских воспоминаний, и я, дразня авроровских трусов, предложил отрывки из "Некрополя". Идея, разумеется, была отвергнута с ходу, но и публиковать политически нейтральные стихи из "Европейской ночи" редакция не пожелала. Наконец я принес подборку неопубликованных стихотворений из московского архива Ходасевича, но и она не устроила моего робкого редактора. В стихах мог таиться политический намек, один раз уже такое было: в "Авроре" за несколько лет до истории с Брежневым напечатали стихотворение, в котором упоминался расстрел императрицы, и вышел ужасный скандал.

В общем, редакция тряслась от страха, который был гораздо сильнее желания в кои-то веки напечатать что-то достойное. (В 1969 году здесь так же дрожали над подборкой Бродского и, разумеется, не решились ее опубликовать). Стихи, найденные в архиве ЦГАЛИ, я благополучно отдал в парижскую "Русскую мысль", где они заняли две полосы, и отправил для собрания сочинений Ходасевича, выпускавшегося в Америке. Наконец, "Аврора" решилась: была выбрана невиннейшая "Жизнь Василия Травникова" – история придуманного Ходасевичем малого поэта XIX столетия. Я написал предисловие, все было сверстано. И тут, перед самой отправкой номера в печать, мне позвонил перепуганный редактор и сообщил, что КГБ запретил упоминать мою фамилию на страницах журнала, и в последнюю секунду она была стерта.

Кто бы мог подумать тогда, что через каких-нибудь три года весь этот железобетонный мир развалится: сдохнет цензура, исчезнет обком КПСС, а трусливую "Аврору" выпрут из здания в Аптекарском переулке и постепенно она превратится в никому не нужный графоманский альманах?