Купель Императрицы

– Через дни, и годы, и десятилетия! – отозвалась Диомида.

Видение сменилось другим: десятки, сотни книг взметнулись в темноту, шелестя крыльями распахнутых страниц, подобно вспугнутой птичьей стае; они налетали друг на друга, сбивались в единую неразборчивую массу, ударялись и шумно падали.

– Сбудется последнее – свершатся и иные! – возгласила Пророчица.

Живая картина внезапно потеряла четкость, стена воды исказилась, дрогнула и с громом обрушилась, погружая купальню во мглу. В темноте слышалось, как успокаиваются волны, бьющие о стены, и позвякивают звенья цепей. Над моей головой вспыхнул луч света, и я встрепенулся – мой фонарь заработал, а я сам был облачен в комбинезон и маску. Схватив счетчик кислорода, я посмотрел на его стрелку: воздуха оставалось еще на двадцать минут. У меня уже не было сил удивляться. Поднявшись с трона, я тотчас же ощутил на плечах всю тяжесть баллона. Мои руки и ноги казались мне не менее тяжелыми и ватными. Я огляделся: меня вновь окружали мрачные, безжизненные стены дворцового колодца. Я засомневался, что все произошедшее было взаправду, и мне подумалось, что сев на трон, я попросту заснул и увидел странные сны; но устремив луч фонаря на купель, я лишился всех сомнений: над ней, слегка покачиваясь, снова висела клетка, а за ее прутьями лежала обнаженная, обессилевшая Диомида…

– Спи, моя Императрица! – сказал я, когда привел кабестаны в действие и опустил клеть в воду.

Харон ждал меня в ризнице. Услышав скрип маховика, он подбежал к двери и со своей стороны помог мне открыть ее. Я вошел, едва волоча ноги, и передал Старику запрошенного им Батьку. Харон бросил того на слесарный стол, и спешно помог мне избавиться от дыхательного оборудования и комбинезона, позабыв собственные же инструкции по дополнительной дезинфекции под душем ризницы: в глазах наставника читались радость и нетерпение. Подойдя к шкафчикам, я упал на скамью, и, глубоко вдохнув, долго и протяжно выдыхал.

– Ну же! – не удержался Харон. – Как?

Я посмотрел на него тяжелым взглядом, выдерживая паузу, а затем улыбнулся и просиял:

– Завтра у нас выходной, Старик!

XX. Получите и распишитесь

Ото сна меня пробудили звуки джаза: звенели клавишные, надрывалась труба, отстукивали ударные и басил контрабас. Помимо уже привычного запаха ладана, в воздухе витал манящий аромат чего-то до боли знакомого. Я слышал, как Харон ходит из кают-компании на кухню и обратно, незамысловато и хрипло подпевая джазистам. Ночью, перед тем как упасть без чувств и забыться сном без сновидений, я поведал Старику о событиях в купальне, утаив некоторые детали касающиеся Тимории и лично меня, и подробно пересказал ему пророчества Диомиды. Я понимал, что рассказ мой звучал сбивчиво и скомканно, но надеялся, что наставник спишет это на мою эмоциональность и усталость. Услышав об изваянии Екатерины Второй и оркестровых трубах, он остался особенно доволен, и я понял, что Харон умолчал о них намеренно, дабы убедиться в правдивости моих слов, когда и если я увижу сокрытое лично. Долее он не стал докучать мне лишними расспросами и отпустил спать.

Каждое новое утро неизменно поражало меня переменой декораций и костюмов, в которые одевались наши обыденные мысли и заботы, и насколько они отличались ото всего, что происходило в ночные часы в Храме Диомиды: это были два разных мира, и мы сами, переходя из одного в другой, становились другими и играли разные роли. Я подумал, что одной из причин могло быть желание отделить день от ночи, разделить эти два мира в нас самих, ведь отсутствие дневного света превращало наше существование в безвременье, в котором несложно заблудиться и сойти с ума. Спасал полуденный выстрел пушки, по нему – каждый второй день – Харон сверял и заводил часы. Одевшись, я заглянул в ванную комнату, умылся и прошел в кают-компанию. Пробило одиннадцать.

– А! – увидев меня, просиял Харон. – Вот и наш победоносец!

На миг у меня душа ушла в пятки. Ведь одним из моих сокрытий были планы Диомиды, и я ни словом не обмолвился с наставником о том, как она называла меня; но уже следующие его слова меня успокоили:

– А победитель достоин пышного празднества! Давай-ка, присаживайся!

Я огляделся. Источником музыки был бобинный магнитофон. Слегка убавив громкость, я подошел к столу.

– Я уже телеграфировал наверх, – пояснял Харон, – там остались довольны. И видишь, как сразу побаловали, так сказать, с барского стола.

– Это оливье? – удивился я, кивнув на салатницу.

– Он и есть, Парень. Я сам приготовил. Остальное прислали сверху.

Помимо салата, занимавшего центральное место (и для пущей красоты присыпанного мелкотертым желтком и ягодами клюквы), стол украшали тарталетки с красной и черной икрой, вареные раки, виноград и ананас, одной половиной порезанный кольцами, а другой – кубиками; в ведерке со льдом остужались две бутылки шампанского: одна – довольно древнего вида с потертой этикеткой, другая – посовременней; а на передвижном столике дожидались пирожные на любой вкус и цвет, и заранее подготовленные кофейные и чайные чашки.