Купель Императрицы

Несмотря на всю напускную строгость и недовольство, Харон улыбался, и я понимал, что он тоже рад пополнению наших рядов. Мы вернулись за стол. Наш новый сотрапезник сидел у меня на коленях, с удовольствием поедая раков. Салат, приготовленный наставником, был выше всяких похвал. Радовали и тарталетки с икрой. Не подвела нас и Вдова Клико. Захмелев и погрузившись в табачный дым, Харон вдруг вернулся к событиям минувшей ночи:

– Я вот никак в толк не возьму: она, значит, тебя напугала до полусмерти, да и вообще чуть не убила, а потом – раз, и решила прорицать?

– А как это обычно происходит? – угощаясь ананасом, ответил я вопросом на вопрос. – У всех ведь по-разному, ты сам говорил. И испытания у всех разные, разве не так?

– Так-то оно так, – задумался Старик. – А еще это прорицание с книгами, и ее слова: «Сбудется последнее – свершатся и иные…», ты что-нибудь понял?

– Нет. С книгами и мне непонятно. А спрашивать уже возможности не было. Кстати, у меня тоже есть вопрос, – я глотнул шампанского и продолжил: – а где мы находимся?

Наставник поднял брови.

– Тебя память подводит? Из нас двоих, Парень, склерозом страдать должен я.

– Я помню, что ты мне говорил, но я о другом: понятно, что мы под малым дворцом, но схематически, так сказать, – изъяснился я на манер Харона, – мы где находимся? Вот есть купальня, есть тоннель, и есть наша обитель, а что где? Как именно все расположено под дворцом?

– А, вот ты о чем, – Старик тоже выпил. – Тут все проще простого: первым возводился южный павильон, тот что смотрит в сторону площади, под ним-то… вернее – частично под ним, и располагается купальня. Это уже позже достраивали анфилады, возводили висячий сад и северный павильон. Тогда-то и проложили тоннель, он проходит под всем дворцом, а с ним устроили и наш подземный скит. Так что мы с тобой, Парень, сейчас под северным павильоном, он смотрит аккурат на Неву. А над нами – Павильонный зал, выше сухих подвалов и прочего, разумеется.

– Павильонный зал, – я вздохнул. – Часы Павлин…

– Они самые, Парень, – Харон тоже вздохнул.

– Многое бы отдал, чтобы снова…

– Не начинай! – прервал меня наставник.

По нему было заметно, что он разнервничался. Положив угасшую трубку в пепельницу, Старик поднялся из-за стола.

– И вообще! У тебя вон – уже немалая радость, – пробурчал Харон, кивнув на кота, – вот и радуйся. А если захочешь чая или кофе – меня не дожидайся. Ночь была короткая, и поднялся я ни свет ни заря. Отдыхать пойду.

Харон выключил магнитофон и вышел из кают-компании. Пушка огласила четвертый полдень моего заточения.

Рыжий ходил за мной по пятам, и пришел мой черед провести ознакомительную экскурсию по нашему каземату. На кухне мы нашли местечко для его мисок, и я показал Рыжему, где у нас (а теперь и у него) удобства. Задержавшись в душевой, я, наконец, побрился, впервые с момента своего прибытия. Почувствовав себя обновленным, я вернулся в келью и растянулся на кровати, решив дочитать книгу, выданную мне наставником. Рыжий еще какое-то время ходил по каземату без сопровождения, проводя самостоятельные исследования, а после – пришел в келью и улегся мне под бок. Как и полагалось воскресенью, это был настоящий выходной день, и мысль о будущей беззаботной ночи только усиливала это ощущение. Харон поднялся после четырех часов и был не в настроении. После обеда, за которым он был непривычно немногословен, наставник скрылся в ризнице, приводя в порядок Батьку. Я же, предложив ему свою помощь и получив отказ, продолжил читать книгу. Наследник из Калькутты не пленял особой интригой или хитросплетением сюжета, и вся суть романа оказалась на поверхности практически с самого начала: повествование шло достаточно ровно, и от главы к главе, от события к событию, меня последовательно вели к развязке, и все же сама история и слог автора не отпускали меня до самого финала.

– Спасибо, я прочитал, – сказал я за ужином, возвращая книгу Харону. – Ты был прав – увлекательная история.

– Оставь себе, – ответил наставник. – Обживайся. Надо же с чего-то начинать.

После ужина, объяснив, что с Батькой закончит завтра, Старик удалился в свои хоромы. О перемене его настроя я мог только гадать: быть может на него повлиял разговор о свободе, начатый мной, или ему нездоровилось и беспокоили раны, а он стоически об этом молчал, или его терзали и печалили мысли о том, что отныне не он является посвященным.

XXI. Темный день

«Мой Победоносец!» – послышался голос Диомиды.