Купель Императрицы

Диктор сообщала еще что-то, но я уже не слышал ее. Слова Харона «темный день» бросили меня в жар.

– Так, что ты хотел сказать? – спросил Старик.

А что я хотел сказать? Я потерял мысль. В моей голове воцарился хаос. «В темный день мой Победоносец придет ко мне. Один!», вспомнил я слова Диомиды. Я не знал, означали ли они то, что мне надлежит прийти именно днем, или же «день» было обобщенное понятие, и я мог прийти ночью. Я решил не рисковать и остановился на буквальной трактовке, а значит – днем! Но был и другой риск – Харон! Я не мог просто взять и пойти в купальню, не объяснившись с ним. Но и объяснения могли привести к препонам с его стороны. Я невзначай огляделся и посмотрел на тумбочку с лекарствами: где-то там должно было лежать и снотворное, о котором упоминал наставник в день моего прибытия. Оставалось лишь выманить Старика из его кельи, забрать таблетку и добавить снотворное ему в напиток. А объяснения наставнику, если они вообще понадобятся, лучше дать позже, когда все свершится, и пути назад уже не будет.

– Да, – встрепенулся я, – хотел спросить: ты закончишь сегодня с Батькой?

– Там делов-то, – ответил Харон, поглаживая Рыжего. – Закончу, не переживай. Но, думается мне, Батька тебе не понадобится.

– Почему?

– Вы ведь с ней поладили. Шибко буйствовать она теперь не будет.

– Кто знает, кто знает, – я придал голосу обеспокоенный тон.

– Ну да, женщины они такие, – усмехнулся Старик. – Не переживай – будет тебе Батька. Вот позавтракаем, и займусь.

Харон исполнял свой ежедневный ритуал по каждению ладана, переходя из помещения в помещение, и до меня доносились отдельные негромкие слова молитв, произносимые наставником:

– Кадило тебе приносим, Христе Боже наш… восниспосли нам благодать Пресвятаго Духа Твоего… да будет воля твоя, яко на Небеси, и на земли… и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго.

Кают-компания наполнилась умиротворяющим ароматом фимиама, и с полуденным выстрелом пушки мы сели за стол. Перед тем как приступить к завтраку, Харон достал коробочку с лекарствами и принял капсулы.

– Как твои раны? – спросил я. – Давай осмотрю после завтрака.

– Все в порядке, Парень, – отмахнулся Старик. – Еще пяток дней – и буду как новенький.

– А можно спросить: откуда тот, другой шрам? Это тоже… она?

– Нет, не она, – наставник вздохнул. – Через несколько лет после войны меня сослали в лагерь. Мне тогда как раз исполнился двадцать один год. Разные там были люди: все больше интеллигенция – те, кто за идею, по политической или по ложному доносу; но были и другие, кого сослали по всем правильным причинам – урки последние, да жиганы честные, как они сами себя называли. И нас – интеллигенцию то есть – с ними специально мешали, чтобы те свой закон устанавливали и, так сказать, блюли порядок, облегчая жизнь надзирателям. А я был ершистый и несговорчивый. И очень быстро меня там порезали, когда я в очередной раз не согласился отдать свою пайку. Особенно гордились тем, что поставили на ножи потомка самого Ратманова. Мол, показали белой кости офицерства, кто реальная власть и закон, и что кровь у меня не голубая, а как у всех – красная: ввосьмером на одного и безоружного. Удивительно, что вообще выжил. Заштопали меня в госпитале, с горем пополам и с Божьей помощью. А когда вполне себе оклемался – снова подняли мое дело. Всплыла и моя родословная. И прямо из госпиталя меня сюда и доставили. Свезло, так сказать.

Харон замолчал. Завтрак мы заканчивали в тишине. Я сомневался, стоит ли мне выразить свои сожаления или нет, но пауза затянулась и момент был упущен. Допивая чай, я спросил:

– А твой наставник – кем он был?

– Кем был? – удивился Старик.

– То есть, как он сюда попал? – исправился я.

– Мой наставник пришел сюда добровольно. Буквально. Не знаю, по какой ветви, но он был из Распутиных. Говорил, что отмаливает грехи Григория. А я, Парень, тоже не вчера родился. И уже подмечал, что ты задаешь очень правильные вопросы. И думаю, не ошибусь, если предположу, что ты также хотел бы знать, был ли здесь кто-нибудь из Крузенштернов или Лангсдорфов. И так как голова у меня на плечах имеется, то я давно догадался, кто передо мной и чьих ты кровей.

Наставник посмотрел на меня испытующим взглядом. Я выдержал его напор и откинулся на спинку стула.

– Догадался? – спросил я, не выказывая удивления. – Может, просветишь меня, чтобы и я знал, чьих я кровей?