Курортник

Опять ясно смеется небо, надо всем танцует обилие воздуха. Далекие чужие края снова принадлежат мне, чужбина превратилась в родину. Под деревом над озером нынче мое место, я нарисовал сарай со скотом и несколько облаков. Я написал письмо, которое не отправлю. И вот достаю из мешка еду: хлеб, колбасу, шоколад, орехи.

Поблизости – березовая роща, в ней я видел землю, всю устланную сухими ветками. У меня возникает желание развести костерок, чтобы он мне составил компанию, чтобы посидеть с ним рядом. Я иду на ту сторону, набираю приличную охапку хвороста, кладу под него бумагу и разжигаю огонь. Тонкая струйка дыма устремляется ввысь легко и весело, светло-красное пламя диковинно смотрит в полуденный солнечный свет.

Колбаса хороша, завтра я снова такую куплю. Была бы на то Божья воля, была бы у меня пара каштанов, и я бы их пожарил!

После еды я расстилаю на траве куртку, кладу на нее голову и наблюдаю, как моя крохотная жертва всесожжения улетает в ясную высь. Сюда бы немного музыки и праздничного веселья. На ум приходят песни Эйхендорфа, которые я знаю наизусть. Вспоминаются лишь немногие, в некоторых позабылись отдельные строки. Я полунапеваю песни на мелодии Хуго Вольфа и Отмара Шёка. «Кто хочет пойти на чужбину» и «Милая, верная лютня», это самые красивые. Песни исполнены тоски, но тоска – всего лишь летнее облако, а позади него – солнце и вера. В этом весь Эйхендорф. И в этом смысле он стоит выше Мёрике и Ленау.

Будь моя мать еще жива, я думал бы о ней и попытался бы ей все сказать, во всем сознаться, что ей обо мне следовало бы знать.

Вместо этого приходит черноволосая девочка лет десяти, смотрит на меня и на мой костерок, берет у меня орех и кусочек шоколада, садится ко мне на траву и вот рассказывает о своей козе и о старшем брате, со всей серьезностью и достоинством, свойственными детям. Какие же мы, старики, болваны! Вот ей уже нужно домой, она носила еду отцу. Она прощается серьезно и учтиво и продолжает путь, шагая в своих деревянных сандалиях и красных шерстяных чулках. Зовут ее Аннунциата.

Костер догорел. Солнце незаметно продвинулось дальше. Мне хотелось бы пройти сегодня еще приличный отрезок пути. Пока я укладываю вещи и застегиваю пряжки мешка, на ум приходит еще кое-что из Эйхендорфа, и я пою, стоя на коленях:

Наступит тишина – и, сон маня,
Я отдохну, и встанет надо мною,
Огромно, одиночество лесное,
И в нем никто не будет знать меня.

Я впервые ощущаю, что тоска даже в этом милом куплете – всего лишь тень облака. Эта тоска – не что иное, как нежная музыка бренности, без которой красота нас не трогает. Эта тоска лишена боли. Я беру ее с собой в поход и, довольный, легко иду в гору, продолжая путь, подо мной, глубоко внизу, синеет озеро, я прохожу мимо мельничного ручья с каштановыми деревьями и уснувшим колесом и шагаю дальше, в тихий синий день.

Движение к смерти

Однажды ты придешь,
Тебе не позабыть,—
И сгинут боль и ложь,
И оборвется нить.

Далекою сестрой,
Печально-дорогой,
Холодною звездой
Стоишь ты надо мной.

В огне ль придешь, Бог весть,—
Но я вскричу с тоской:
«Смерть милая, я здесь,
Возьми меня, я твой!»

Озеро, дерево, гора

Жило-было озеро. Над синим озером и синим небом высилось зелено-желтое вешнее дерево. Небеса на той стороне тихо покоились на горбатой горе.

У подножия дерева сидел странник. Желтые лепестки свисали ему на плечи. Утомленный, он закрыл глаза. Сойдя с желтого дерева, его окутал сон.

Странник был маленьким, мальчуганом, и слышал, как за домом в саду поет его мать. Он смотрел, как летит бабочка, желтая и славная, весело-желтая в синем небе. Он побежал вслед за нею. Он бежал по лугу, бежал через ручей, прибежал на озеро. Тут бабочка полетела дальше высоко над светлой водой, мальчуган полетел ей вослед, паря легко и светло, он летел счастливо через синий простор. На его крылья светило солнце. Он летел вслед за желтенькой, над озером и над высокой горой, а там, на облаке, стоял и пел Бог. Его окружали ангелы, один из ангелов походил на мать мальчугана и держал наклоненную лейку над грядкой с тюльпанами, так, чтобы дать им напиться. К нему и полетел мальчуган, и он сам тоже был ангелом, и обнял свою мать.

Странник потер глаза и вновь их закрыл. Он сорвал красный тюльпан и приколол его матери на грудь. Он сорвал тюльпан и воткнул его ей в волосы. Ангелы и бабочки летали, и там были все птицы, и звери, и рыбы земли, и те, которых мальчуган окликал по имени, вплывали ему в руку, принадлежали ему, давали себя гладить, расспрашивать, отправлять прочь.