Курортник

Зерно в полях немалых денег стоит,
Луга заборы перегородили,
За жадностью людской слежу с тоскою,—
Везде вокруг порядок утвердили!

Но в голове живет иной порядок,
На мир иной я внутренне взираю:
В нем пурпур и багрец без стен и грядок,
Я чистую их песню повторяю.

Вот желтый с желтым, вот и желтый с алым,
В лазури ясной отблеск красно-синий,—
От мира к миру свет и цвет качало
И на волнах любви его носило.

Дух лечит раны, мягок и бесшумен,
И зелен шум весны новорожденной,
И снова мир прекрасен и разумен,
И весел я душою исцеленной.

Дождливая погода

Собирается дождь, над озером висит серо и боязливо сонный воздух. Я иду по берегу, недалеко от постоялого двора.

Бывает такая дождливая погода, которая бодрит и радует. Сегодняшняя другая. Влажность густого воздуха постоянно то растет, то падает, тучи то и дело рвутся на части, но тут же возникают новые. На небе царят нерешительность и хандра.

Этот вечер я представлял себе куда приятнее: поужинаю и заночую в рыбной таверне, пройдусь по пляжу, искупаюсь в озере, возможно, поплаваю в лунном сиянии. Вместо этого хмурое и недоверчивое небо уныло и нервно льется на землю своенравным затяжным дождем, а я, не менее нервно и удрученно, крадусь по видоизмененной местности. Быть может, я выпил вчера вечером слишком много вина, или слишком мало, или же мне снились тревожные сны. Бог его знает, в чем дело. Настроение ни к черту, воздух густой и невыносимый, мои мысли – мрачные, мир лишен живости.

Нынче вечером я велю запечь себе рыбы и выпью к ней без меры местного красного вина. Вернем миру немного живости, чтобы жизнь казалась сноснее. В таверне разожжем камин, чтобы больше не слышать, не видеть ленивого, тяжелого дождя. В придачу я курю хорошие длинные сигары «Бриссаго» и держу бокал с вином против огня, чтобы он сверкал кровавыми отблесками. Переживем. Вечер пройдет, я смогу заснуть, а завтра все будет иначе.

По мелкой прибрежной воде шлепают дождевые капли, прохладно-влажный ветер ворошит сырую листву деревьев, что мерцают свинцовым блеском, как мертвые рыбины. В суп будто плюнул сам черт. Все не так. Все звучит вразнобой. Ничто не радует, не греет. Все дрянно, пустынно, мрачно. Все струны расстроены. Все краски фальшивы.

Я знаю, почему все так. Дело не в вине, которое я пил вчера. И не в скверной кровати, на которой спал, даже не в дождливой погоде. Просто тут побывали дьяволы, это они, визжа, расстроили во мне струну за струной. Снова вернулся страх, страх из детских сновидений, из сказок, из судеб пареньков-школьников. Страх быть охваченным безысходностью, меланхолия, отвращение. Как пресен мир на вкус! Как мерзко то, что завтра надо снова вставать, снова есть, снова жить! И для чего же тогда жить? Для чего быть настолько бессмысленно добродушным? Почему бы давно не лежать в озере?

Против этого не найти целебных трав. Нельзя быть бродягой и художником, а при этом еще и обывателем, и приличным, здоровым человеком. Хочешь опьянения, так получай же и похмелье! А если говоришь «да» прелестным фантазиям, тогда говори «да» грязи и мерзости! Все это в тебе, золото и дрянь, желание и мука, детский смех и смертельный ужас. Говори «да» всему, ни от чего не увиливай, не стремись отделаться ложью! Ты не обыватель, но и не грек, ты не умиротворен и не сам себе господин, ты птица в шторм. Пусть штормит! Пусть тебя уносит прочь! Как же много ты лгал! Как разыгрывал ты из себя тысячу раз, даже в своих стихах и книгах, гармоничного и мудрого, счастливого, благоразумного! Точно так же во время войны, нападая, они разыгрывали из себя героев, а у самих поджилки тряслись! Боже мой, что за жалкие очковтиратели и дураки – мы, люди, особенно художники, особенно поэты, особенно я!

Я велю запечь себе рыбы и буду пить «Нострано» из толстостенного бокала, а в придачу дымить длинными сигарами и плевать в каминный огонь, думать о матери и пытаться выжать из своих страха и грусти хоть каплю сладости. Потом буду лежать на скверной кровати у тонкой стенки, слушать ветер и дождь, бороться с колотящимся сердцем, желать смерти, бояться смерти, взывать к Богу. Пока все не пройдет, пока отчаянье не выбьется из сил, пока опять не поманит что-то вроде успокоения и сна. Все было так же, когда мне было двадцать лет, и теперь так, и впредь будет так же, пока не наступит конец. Вновь и вновь мне придётся платить такими вот днями за свою милую, прекрасную жизнь. Вновь и вновь будут являться подобные дни и ночи, страх, отвращение, отчаяние. И все равно я буду жить, и все равно буду любить жизнь.