Курортник

Будь юн иль стар, я помню, будто ноне:
Гор абрис тьмой одет,
И дама на балконе,—
Она молчит. Дорога тихо вьется
Сквозь лунный свет;
И кажется, что сердце разорвется.

О, женщина, балкон и ясный свет,
И платье белое, и лай собак в долине,
И поезд, что тревожил дальним гулом,—
Вы предали меня и обманули,
Но все ж в душе и ныне,
Ведь вы – мой сладкий сон, мне милый бред.

Порою пробираюсь робко я
В тот ужас, что Реальностью зовется,
Где пресса, моды, суд и курс валют,—
Но очень скоро ноги вновь несут
В свободно-одинокие края,
Где сны цветут, где вымысел смеется.

Цыганка смуглая, шум листьев на ветру,
Поэзии мир глупый и блаженный,
Мечты моей полет,
Мир дивный, коему я предан неизменно,
Покуда не умру,—
Ведь из него твой голос мне поет!

Дом священника

Бредешь мимо этого чудесного дома, и душу трогает едва заметное влечение к затишью, спокойствию и обывательской жизни, тоска по родине с ее добротными кроватями, садовой скамьей и ароматами вкусной еды, еще с рабочим кабинетом, да с табаком, да со старыми книгами. Как отчаянно презирал и высмеивал я в юности теологию! А ведь она, насколько мне известно теперь, – кладезь знаний, исполненный благообразия и колдовства, она не имеет ничего общего ни с пустяками вроде метров и центнеров, ни с гнусной мировой историей и ее вечной стрельбой, криками «ура» да предательством, она занимается нежно и утонченно вещами задушевными, приятными и благостными, с их пощадой и освобождением, с ангелами и таинствами.

Как дивно было бы, живи человек вроде меня, здесь, в этом доме, в роли священника. Да, именно, человек, вроде меня! Не я ли, как никто иной, расхаживал бы в изысканном черном платье туда и сюда, холил бы в саду подпорки для груш, опять же всегда лишь духовно и аллегорично, успокаивал бы умирающих в деревне, читал бы старые латинские книги, мягко отдавал бы кухарке распоряжения, а в воскресенье с благой проповедью в голове шел бы по мощенной каменными плитами дороге к церкви на той стороне?

В плохую погоду я от души топил бы и прислонялся бы то к одной, то к другой зеленой или голубоватой изразцовой печи, а в промежутках подходил бы к окну да качал бы головой на плохую погоду.

В солнечные дни, напротив, я проводил бы много времени в саду, обрезал и подвязывал бы ветви на подпорках, или стоял бы у раскрытого окна, наблюдал бы горы, как они из серо-черных опять делаются розовыми и сияющими. Ах, я с глубоким участием глядел бы вослед всякому страннику, что проходил бы мимо моего тихого дома, я провожал бы его нежными и благожелательными мыслями, а еще тоскливыми, ведь он избрал лучшую участь, и ходит по земле как истинный и честный паломник и гость, а не разыгрывает из себя, подобно мне, человека оседлого, хозяина.

Вот таким священником я, возможно, был бы. Или, быть может, другим, коротал бы ночи во мраке кабинета с тяжелым бургундским, терзаемый тысячей дьяволов, или в ужасе просыпался бы от ночных кошмаров, измученный угрызениями совести из-за тайных грехов, что совершал с приходившими на исповедь девицами. Или я держал бы свои зеленые садовые ворота на замке, пономарю велел бы звонить в колокола, а сам послал бы к черту и службу, и деревню, и целый мир, лежал бы себе на широком канапе, курил бы и до невозможности лентяйничал. Вечером мне было бы слишком лень раздеваться, а утром – слишком лень вставать.

Короче говоря, я в этом доме был бы, собственно, вовсе не священником, а, как теперь, тем же непостоянным и безобидным странником, я ни за что не был бы священником, а был бы то фантастическим теологом, то гурманом, то страшным лентяем среди бутылок вина, то большим охотником до молоденьких девушек, то поэтом и мимом, то человеком, страдающим тоской по дому со страхом и болью в бедном сердце.