Курортник

А потому сейчас неважно, рассматриваю ли я зеленые ворота и деревья с подпорками, чудесный сад и симпатичный дом священника снаружи или изнутри, и то, направлено ли мое влечение с улицы сквозь окно внутрь к спокойному и набожному человеку, или же глядит ли это влечение в окно из дома, с тоской и завистью к странникам. Совершенно неважно, кто я – священник или же бродяга на улице. Все совершенно неважно, исключая немногое, что мне в любом случае крайне дорого. То, как во мне пульсирует жизнь – будь то на языке или на подошвах, будь то в сладострастии или в мучении, – то, что душа моя так гибка и может принимать сотню игр фантазии, сотню форм – господина священника и странника, кухарки и убийцы, детей, животных, в частности, птиц, деревьев; это важно, ведь я этого хочу, мне это нужно, чтобы жить, а если когда-нибудь этого больше не будет, и мне пришлось бы попасть в зависимость от жизни в так называемой «действительности», тогда уж лучше умереть.

Я прислонился к колодцу и срисовал дом священника с зеленой дверью, которая мне, собственно, нравится больше всего, с церковной башней на заднем плане. Вероятно, дверь у меня вышла более зеленой, чем на самом деле, а башню я вытянул в длину. Но главное в том, что этот дом в течение четверти часа был моей родиной. Когда-нибудь я затоскую по этому дому священника, который видел только снаружи и в котором ни души не знал, как по родному дому, как по настоящей родине, как по тем местам, в которых я был ребенком и бывал счастлив. Потому что и здесь, целых четверть часа, я тоже был ребенком и был счастлив.

Усадьба

Когда я снова вижу этот благословенный край у подножия Южных Альп, то на душе всегда делается так, будто я возвращаюсь домой из ссылки, будто я вновь на правильной стороне от гор. Солнце здесь светит сердечнее, горы краснеют ярче, растет каштан и виноград, миндаль и инжир, а люди славные, благонравные и приветливые, хоть и бедные. И все, чем бы они ни занимались, смотрится так славно, правильно и приветливо, как будто все это взращено самой природой. Дома, каменные ограды, лестницы виноградников, дорожки, посадки и террасы – все ни новое, ни старое, все такое, словно никто ничего не изобретал, не мудрствовал, не выманивал у природы хитростью, а будто бы все само по себе возникло, как скала, дерево и мох. Стена вокруг виноградника, дом и его крыша – все сделано из одного и того же бурого камня гнейс, все по-братски друг другу подходит. Ничто не смотрится чуждым, враждебным, не выбивается воинственно из общей картины, все кажется душевным, веселым, близким.

Садись, куда хочешь, на каменную ограду, камень или пень, на траву или землю: повсюду будешь окутан поэзией и живописью, повсюду мир вокруг будет петь в счастливой и чудной гармонии.

Здесь, в этой усадьбе, живут бедные крестьяне. У них нет коров, только свиньи, козы да куры, тут выращивают виноград, кукурузу, фрукты и овощи. Весь дом из камня, даже полы и лестницы, во двор ведет вытесанная ступень между двумя каменными колоннами. Куда ни глянь, везде увидишь внизу, между растений и камня, синь озера.

Такое чувство, будто тревоги и мысли остались лежать по ту сторону снежных гор. В окружении измученных людей и всяких уродств приходит так много тревог и мыслей! Там так сложно и так отчаянно важно найти оправдание существованию. А как же еще можно было бы жить? От сплошного несчастья становишься глубокомысленным. А здесь никаких проблем, существование не нуждается в оправдании, а мысли оборачиваются игрой. Ощущаешь: мир прекрасен, а жизнь коротка. Не все мечты навек остаются мечтами; я хотел бы еще одну пару глаз, еще одно легкое. Я топлю ноги в траве и мечтаю, чтоб они стали длиннее.

Я хотел бы быть великаном, тогда я лежал бы головой возле снега на горном пастбище среди коз, а пальцы ног плескались бы в глубоком озере. Так лежал бы я и вовек бы больше не вставал, сквозь пальцы рук рос бы кустарник, в волосах – альпийские розы, колени были бы предгорьем, на туловище мостились бы виноградники, дома и часовни. Так лежу я себе десять тысяч лет, щурюсь на небо, щурюсь на озеро. Когда я чихаю, случается гроза. Дыхну, и тает снег, танцуют водопады. Если умру, умрет и целый мир. Тогда я отправлюсь за мировой океан, чтобы достать новое солнце.

Где заночую я этим вечером? Все равно! Что творится в мире? Изобрели ли новых богов, новые законы, новые свободы? Все равно! Но то, что здесь, наверху, еще цветет первоцвет, а на его листьях серебрятся шубки, то, что тихий сладкий ветер там, внизу, поет в тополях, то, что между моими глазами и небом зависла в воздухе жужжащая темно-золотая пчела, – вот это не все равно. Она жужжит песню счастья, песню вечности. Ее песнь – моя мировая история.

Дождик