Курортник

Ах, глупая болтовня! Нынче ночью, в горной хижине, мне снилась белокурая женщина. Я был без памяти в нее влюблен. Я отдал бы остаток своей жизни, вместе со всеми радостями странствия, лишь за то, чтобы она была со мною рядом. О ней я думаю сегодня целый день. За нее пью вино и ем хлеб. Для нее рисую деревню и башню в своей книжице. Ради нее благодарю я Бога – за то, что она есть, за то, что мне было позволено ее видеть. Для нее сложу я песню и напьюсь этим красным вином.

Стало быть, так мне суждено, что моя первая остановка на безоблачном юге посвящается страсти к белокурой женщине по ту сторону гор. Как прекрасен был ее свежий рот! Как прекрасна, как глупа, как зачарована эта бедная жизнь!

Потерянный

Бреду сквозь ночь, ощупывая шагом
Траву лесной тропы, листву оврага,
Волшебный свет мне светит. Равнодушен
К веленьям жизни, я себе послушен.

Реальность – та, в которой все вы жили,—
Не раз меня будила и манила,
И к жизни пробуждался я с испугом,
Но вновь скрывался за волшебным кругом!

Вы дома теплого меня лишали,
Мечтой любовной дерзко обольщали,
Но, даже удалясь почти навеки,
Я вновь пришел к себе, как к морю – реки.

Ручьи мне путь указывают пеньем,
Мечты, как птицы, блещут опереньем,
Песнь детства вновь слышна, – и, в птичьем
                                                     писке,
В пчелином гуле, сладостном и низком,
Рыдаю я в коленях материнских.

Мост

По мосту дорога тянется через горный ручей и мимо водопада. По этой дороге я уже шел однажды – хаживал не раз, не раз, но в особенности тогда. То было во время войны, и мой отпуск подходил к концу, и мне надо было снова уезжать, и поторапливаться на дорогах и железнодорожных станциях, чтобы в положенное время снова быть на месте и на службе. Война и обязанность, отпуск и призыв, красные и зеленые карточки, ваши превосходительства, министры, генералы, кабинеты – что за неправдоподобный, призрачный то был мир, однако он жил, и имел власть отравлять землю, и протрубить мне, простому страннику и художнику-акварелисту, команду покинуть мой приют. Тут раскидывались луг и виноградник, а под мостом – дело было вечером – всхлипывал во тьме ручей да подрагивал сырой кустарник, над ними бледно розовел свод угасающего вечернего неба; близилось время светлячков. Нет здесь ни единого камня, что я тогда не любил бы. Ни капли в водопаде, которой я не был бы благодарен, все как одна являлись прямо из Божьей обители. Но все это ничего не значило, и моя любовь к пригнувшемуся сырому кустарнику была сентиментальной, а действительность – совсем другой, она звалась война и трубила изо рта генерала или фельдфебеля, а мне следовало бежать, и из прочих долин во всем мире должны были бежать тысячи других, и наступало великое время. Мы, бедные, славные звери, бежали быстро, а время становилось все более великим. Однако во мне всю дорогу пела песню всхлипывающая вода под мостом, и звучала сладкая усталость прохладного вечернего неба, и все было так безрассудно и грустно.

Теперь мы снова идем, каждый у своего ручья и по своей дороге, и смотрим на старый мир, на кустарник и покрытый лугом склон, спокойными, усталыми глазами. Мы думаем о друзьях, которых похоронили, и знаем одно: так должно было быть, и несем свое горе.

Но прекрасная вода, как прежде, синеет и белеет, сбегая вниз по коричневой горе, и поет старую песню, а в зарослях полно дроздов. Издали больше не слышен рев труб, великое время состоит опять из дней и исполненных магии ночей, из утра и вечера, из полудней и сумерек, а терпеливое сердце мира продолжает стучать. Если лечь на лужайку, прижавшись ухом к земле, или пригнуться с моста к воде, или долго смотреть в светлое небо, то услышишь большое спокойное сердце, это сердце матери, а мы ее дети.

Когда я думаю теперь о том вечере, о том, как шел тогда здесь, прощаясь, то печаль звучит уже будто издалека, из краев, чьи аромат и синева не ведают ни боя, ни крика.

А когда-нибудь ни капли не останется от того, что коверкало и терзало мою жизнь, что не раз наполняло ее тягостным страхом. Когда-нибудь с остатком усталости явится покой, и мать-земля заключит меня в свои объятия. То будет не конец, а возрождение, то будет купание и дрема, в которые погрузится старое и увядшее, а новое и юное вздохнет с новой силой.

Тогда я снова, думая иные думы, буду ходить по таким вот дорогам, прислушиваться к ручьям, внимать вечернему небу, снова и снова.

Дивный мир