Квадратное время

Почему-то я был уверен, что подобное сойдет за понятное и недоброе пророчество – как для фигур типа Тухачевского, так и для любого красного командира.

Каково же было мое удивление, когда Семен лишь лениво отмахнулся: «Ничего так у тебя вышло, прям один в один про Миронова, ну того, что троцкисты шлепнули во дворе Бутырки в двадцать первом…»{118}

Мне оставалось только матюгнуться про себя и кивнуть в ответ – типа знаю, и на всякий случай поскорее вытащить второй, он же последний, хоть как-то укладывающийся в рамки здравого смысла козырь – «Господ демократов», разумеется, малость скорректированных и лишенных провокационной четвертой строфы. С ними дело пошло не в пример веселее.

После очередного тоста – кстати сказать, за нашу революцию – мы с чекистом тихонько распевали дуэтом:

Господа демократы минувшего века,
Нам бы очень хотелось вас всех воскресить…

Поначалу я дьявольски боялся провокаций, следил за каждым своим словом, но после третьей страх отступил – лишней пары ушей тут не наблюдается. Да и что греха таить – при желании Семен может про меня написать любую напраслину, вне зависимости от реальности. Например, инкриминировать заговор с целью сбросить Луну на Красную площадь.

И ведь на полном серьезе посадят по новой, а то и расстреляют. А раз чекист оказался на удивление приличным и откровенным собеседником, то к настоящему моменту я хоть и не дошел до исполнения тальковской «России», но расслабился вплоть до анекдотов: «Пришел как-то раз в чум к чукче геолог и удивляется: «Чукча, у тебя консервов полный чум, а ты с голода отощал как швабра!» А чукча ему отвечает: «Однако газету открыл – там товарищ Сталин, журнал – тоже товарищ Сталин, радио включил – и там он! Теперь, однако, боюсь консервы открывать!»

Гражданин начальник засмеялся, демонстрируя золото зубов, и тут я наконец заметил, как контрастно изменилось его лицо за прошедшие часы. Куда-то ушла строгая, пуританская чопорность, обида на весь окружающий мир и особое, небрежно скрываемое презрение облеченного властью человека к подчиненным, а пуще того – бесправным рабам. Он стал нормальным… И вместе с тем – до дна опустошенным.

Тут Семен опустил чуть откинутую назад голову и поймал мой пристальный взгляд.

– Изучаешь? – огорошил он меня неожиданным вопросом. – А сколько, по-твоему, мне лет?

– Наверное, под сорок, – не особо задумываясь, ответил я.

Чекист зябко передернул плечами под кителем.

– Неужели?! Двадцать восемь мне… Недавно…

Изумление на моем лице сошло за нескромный вопрос, и он с кривоватой ухмылкой разъяснил:

– С шестнадцати лет в революции, кидало по всей стране – от Владивостока до Одессы. Три раза ранен. Один брат убит на колчаковском фронте белыми. Другой – на деникинском красными. Мать на мануфактуре работала, померла, кажется, от голода, батька пропал без вести. Жена была… Недолго… Вот так, дюжина лет за плечами, из них был ли хоть день человеческой жизни? Ни хрена!

– Стоило оно того? – не удержался я от обидного вопроса.

– Тебе хорошо в стороне зубоскалить, – в ответ зацепил меня чекист. – Думаешь, я скажу, что зря? Давай, братва, обратно? Ха! Не дождешься! Таких, как я, – миллионы! Так что, мы таких, как ты, или перевоспитаем настоящим трудом, или… – Он рубанул рукой. – Изведем под самый корень!

Пришел мой черед ежиться от налетевшего ниоткуда зябкого ветерка.

Заледеневшие глаза Семена кричали: «Ну что, контра? Видал наших?»

Но вместо сочувствия или понимания по моим мозгам хлестнула волна ненависти: «Гребаный фанатик!»

Черт их побери, всех этих Торквемад, Сталиных, Пол Потов, Бен Ладенов!

С железным и тупым упорством – из века в век, из поколения в поколение – они только тем и занимаются, что портят жизнь и себе, и еще больше другим, ради великой цели поднимая на знамя все, что только ни есть самого живодерского в человеке. Как правильно про них говорил кто-то из заключенных «библиотечной камеры» Шпалерки: «Hell is paved with good intentions»[7]. Ни одна корыстнейшая и жаднейшая сволочь не принесла в мир столько смертей, сколько идеалисты!

Вот один из их паствы сидит передо мною. Свою кровь проливал ведрами, не жалея, в чужой – до пупа измазался. Нипочем не остановится, так и будет переть до пули в затылок в тридцать седьмом или фашисткой пулеметной очереди поперек груди в сорок первом. А повезет – тихо сопьется с тоски по великому году эдак к тысяча девятьсот пятидесятому, отдав заслуженную комнату в отобранной у «контры» квартире обратно щедрому государству.

Рассказать ему всю правду о «светлом будущем», в которое он так истово верит?

Я уже открыл было рот, но чувство самосохранения наконец пробилось через ушатанный алкоголем мозг: только идиот может плевать против ветра, верить вождям и переубеждать фанатиков, успевших для самооправдания сложить в голове непротиворечивую картину «дивного нового мира»{119}.

Поэтому я всего лишь глубокомысленно изрек когда-то слышанную фразу:

– Винтовка рождает власть{120}.